Анна-Мария

— Но не станете же вы все-таки утверждать, — не открывая глаз, сказала Анна-Мария, — что на свете не существует влюбленных мужчин?

— Не знаю. Знаю только, что он не позвонил… Понимаете, чтобы мужчина позвонил, ему нужно урвать свободную минуту… Не желая терять зря времени, они поручают своим секретарям звонить вам и берут трубку, когда вы уже подошли к телефону… Им легко отвлечься… О господи, до чего же я несчастная! Где гнездится боль, Анна-Мария? Можно подумать, она как воздух — повсюду, а не только в сердце…

Колетта плакала. Анна-Мария не знала, чем ее утешить… Колетта сама все сказала, она так прекрасно объяснила, почему «он» не позвонил, что Анне-Марии нечего было добавить. Она ласково погладила белокурую головку Колетты, прильнувшей к ее боку. И ощутила тепло ее лба. А что, если Колетта права, а что, если после войны все стало именно таким? Может быть, мужчины теперь не влюбляются? Она думала о том времени, когда перед самой войной жила у Женни и толпа мужчин увивалась вокруг Женни, сходила по ней с ума. Вспомнила она и Рауля, ночь, проведенную в грузовике, когда они возвращались вдвоем, организовав побег двадцати человек из тюрьмы П., любовь, вспыхнувшую той ледяной ночью в логове врага… Кто думал тогда о телефонных звонках!.. Но и сама она, конечно, изменилась с тех пор, она уже не чувствовала себя способной так любить, и воспоминание о Селестене лишь подтверждало эту уверенность… Но зачем сравнивать Колетту с собой, она немолода, у нее столько забот и горя… Однако и у других тоже свои заботы и свое горе, другие заботы, другое горе, но не менее тяжелые, чем у нее…

— Все мы как после тяжелого похмелья, — сказала Анна-Мария. — Времена героизма безвозвратно миновали… Мы опьянели от него, а теперь подавлены, словно еще не протрезвились. Мечтать больше не о чем, во всяком случае в ближайшее время… Вы, Колетта, попали совсем свеженькая в вагон, где люди, просидев целую ночь на жесткой скамейке или простояв в коридоре, изнемогают от усталости… На вас красивое, хорошо выглаженное платье, вам хочется поболтать, вы ждете, что за вами станут ухаживать. Вы только начинаете путешествие, а мы, мы выбились из сил, и нам не до вас…

Колетта высморкалась:

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать…

— Одним словом, — внезапно раздражаясь, произнесла Анна-Мария, — вы не нарадуетесь, что переехали из провинции в Париж, что у вас красивые платья, что вы ходите в театры, смотрите пьесы, о которых прежде могли только читать рецензии в газетах; у вас есть все, вы готовы начать игру… И вы до боли поражены, что никто не хочет играть с вами, хотя война кончена и вы получили наконец право… Но не забывайте, что почти все люди измотаны, изношены… А вы — молодые женщины, свеженькие, нарядные, — вы только и думаете о любви… Мне же, Колетта, не до телефона… и это не потому, что я вдвое старше вас!

И тут резко прозвучал телефонный звонок. Анна-Мария и Колетта были так поражены, что, не шевелясь, смотрели на аппарат, а звонок неистовствовал. Наконец Анна-Мария сняла трубку.

— Алло! Да… — проговорила она, — да… Конечно. Буду вовремя… Спасибо, что предупредили…

Она положила трубку.

Колетта с любопытством смотрела на Анну-Марию. Она ничего не знала о ее личной жизни.

— Вы не ждали, а он позвонил, — сказала она, и в голосе ее послышались нотки раздражения, которое вот-вот обернется настоящей злобой… — Ведь не ради же фотографий вам звонят в полночь!

— А вот и ошиблись! — спокойно возразила Анна-Мария. — Мне звонили из газеты и спросили, не хочу ли я поехать фоторепортером… в тюрьму Френ… Не скрою, что звонил очень красивый юноша. Поверьте, Колетта, — Анна-Мария ласково взяла ее за руку, — сейчас, чтобы не ждать телефонных звонков, надо быть с человеком в какой-то иной, а не только в любовной связи. Тогда он вам непременно позвонит. Однако это не значит, что я в близких отношениях с тем красивым юношей из газеты! Впрочем, он вовсе и не красив, я просто хотела вас подразнить… А теперь бегите, потому что завтра мне нужно встать в семь часов…

Вот этой, другой связи, должно быть, и не существовало между Анной-Марией и генералом де Шамфором. Во всяком случае, он не звонил ей добрых четыре месяца. Правда, генерал бывал в Париже наездами, очень редко и только по делам. Последний раз он приехал на прием к министру. Увидев Анну-Марию в дверях гостиной мадам де Фонтероль, он пожалел, что не позвонил ей раньше. Но ей об этом не обмолвился ни словом: все его мысли занимала аудиенция, назначенная на следующее утро. Генерал хотел, чтобы его выслушали, — ему предлагали отправиться в Индокитай, а он считал, что для него найдется дело и во Франции. Он решил позвонить Анне-Марии сразу после аудиенции. Женщины занимали в жизни генерала второстепенное место, в первую очередь он был воином, борцом. Когда-то де Шамфор был женат, но его молодая жена умерла вскоре после свадьбы, и ни одна женщина не выдерживала сравнения с ней, если не такой, какой она была в действительности, то такой, какой она осталась в его воспоминаниях. Строгий и взыскательный по отношению к женщинам, генерал жил отнюдь не отшельником. Из множества встречавшихся ему на пути женщин он чутьем угадывал и выбирал только настоящих, и тем не менее ни одной из них он не позволял вторгаться в свою жизнь. Память о мертвой ограждала его от любви к живым. Затем появилась Жюльетта. Единственный, неповторимый день, проведенный с нею, стер в памяти образ покойной. Вся его жажда романтики воплотилась теперь в Жюльетте, исчезнувшей в хаосе грозных лет. И даже Авиньон, где Селестен пережил этот единственный, неповторимый день, остался для него навеки освященным милой тенью Жюльетты. Вздумай Анна-Мария ревновать его к какой-нибудь живой женщине, у нее для этого не оказалось бы ни малейших оснований. Жизнь Селестена была так полна, — оккупация Германии, вечные переезды, вечная моральная неудовлетворенность, перемены, происшедшие в его внутреннем мире, настолько поглощали его мысли, что он просто не мог уделять внимание женщинам. А если ему случалось подумать о любви, он думал об Анне-Марии. Ему нравилась ее средневековая грация, ей пристало бы длинное, темное платье, корсаж с мыском, слегка подчеркивающий линию живота и облегающий тонкую талию и округлые груди под белой прозрачной вставкой, высокий остроконечный чепец, скрывающий тяжелые косы. Он вспоминал грудь Анны-Марии, обнаженную, как на картине Жана Фуке «Мадонна с младенцем», и в нем просыпалось страстное желание коснуться этой нежной белизны… Тогда он спрашивал себя, что думает Анна-Мария об их отношениях. Ему даже пришла в голову мысль, что ее сдержанность может попросту объясняться безразличием. Но генерал, привыкший всегда оставаться хозяином положения там, где дело касалось женщин, гнал эту догадку. Казалось, Анна-Мария не дорожит им, а вместе с тем как она любит любовь! А вдруг ей все равно кого любить? «Нет, — думал Селестен, — не могу я так ошибаться…» Когда она вошла в гостиную мадам де Фонтероль и, увидев Чарли, улыбнулась своей детской улыбкой, для генерала весь огромный мир внезапно сосредоточился в этой женщине; он почувствовал как бы толчок в сердце, что-то похожее на мгновенную вспышку зубной боли, когда не успеешь даже подумать: «Ну вот, сейчас у меня разболится зуб»… как все уже прошло… Белая грудь мадонны… Однако аудиенция, о которой просил генерал, была назначена на следующее утро, и ему не хотелось думать ни о чем другом. Там видно будет.

Но когда, на следующее утро, он сразу же после приема позвонил Анне-Марии из какого-то кафе, телефон не ответил. А ему так хотелось повидать ее, он не мог ни о чем ином думать. В трубке повторялись гудки: ту-ту-ту… Никого. Он вернулся в свою темную квартиру на первом этаже, и там молодой, блестящий генерал де Шамфор напился в полном одиночестве до бесчувствия. Много раз в беспросветном мраке сознания перед ним вставал образ Анны-Марии. «В какой момент то, что было добром, становится злом? — спрашивала она. — Например, в какой момент тот факт, что ты находишься на службе у иностранной державы, становится злом для твоей родины? С какого момента убийство перестает быть подвигом и становится преступлением?» Германия, СССР, союзники, политика, коммунисты, родина на распутье… Дух Сопротивления… У генерала не было никаких оснований просить отставки, кроме одного: он любил ясность, а тут сам черт ногу сломит. Таков был результат беседы с министром: генерал уже не понимал, что собираются делать, какого придерживаться направления. Генерал де Шамфор не был политиком, он умел только воевать, и теперь он отчаивался, негодовал и возмущался, пожалуй, не меньше, чем в дни разгрома, в 1940 году. Только теперь де Шамфор не знал, кого винить. Во всяком случае, пока еще не знал. Да, тут сам черт ногу сломит. Хотя он, генерал и военачальник, никому в этом не признавался… Так как генерал пьянел с трудом, ему пришлось выпить немало, прежде чем он свалился под стол.