Анна-Мария

Анна-Мария вышла из дому в восемь часов; все, кто ехал во Френ, должны были встретиться в половине девятого. Журналисты сидели в автобусе буквально друг на друге. Анна-Мария — новичок в своей профессии — никого из них не знала. Но с нее хватало воспоминаний: окна машины, в которой ее везли тогда во Френ, были замазаны черной краской; ее втиснули в какую-то щель, отделение, рассчитанное на одного человека, а их там было двое — она и другая женщина — приходилось стоять, прижавшись вплотную друг к другу. Разбитое, распухшее лицо, запах давно немытого тела. Прикосновение руки незнакомки к ее плечу именно в ту минуту, когда Анна-Мария почувствовала пустоту во всем теле, как при морской болезни: первый приступ страха… «Покрепче презирай их, — сказала женщина, — это помогает…» Разделенная на кабинки машина, возможно, ехала по тем же самым улицам, по которым сейчас движется автобус. «Ты парижанка? Можешь разобрать, где мы?» — спросила женщина. «Не знаю, — ответила Анна-Мария, — это не парижская мостовая…» Потом машина остановилась. «Френ…» — сказала женщина, когда открыли дверь… «Schnell, schnell…» — раздавалось кругом.

— Анна-Мария! — окликнул ее кто-то.

Анна-Мария обернулась; ухватившись за поручень автобуса, который подскакивал на ухабах, стоял рядом с ней Мальчик-с-Пальчик — журналист, с которым она познакомилась у Женни, один из завсегдатаев ее дома… С 1944 года, с самого Освобождения, Анна-Мария ни разу не встречала его. Он, по-видимому, все так же преуспевал. Клетчатый пиджак, новенькое пальто, красивый галстук.

— Что вы здесь делаете, Анна-Мария? — расплывшись в улыбке, спросил он. — Стали журналисткой? А я думал, вы на ваших Островах…

Анна-Мария обрадовалась знакомому: она робела среди этих непринужденно переговаривавшихся людей, которые давно освоились и друг с другом, и со своей профессией. К тому же ее взволновало воскресшее в памяти тяжелое прошлое. Правда, после первого путешествия во Френ она под видом инспектора социального обеспечения вдоволь насмотрелась тюрем, и это помогло ей организовать побег двадцати смертникам.

Однако тюрьма навсегда осталась для нее кошмаром, с потерей свободы она никак не могла примириться. Страшнее любой физической боли, недоедания, издевательства была потеря свободы. Дверь без ручки — вот первое, что бросается в глаза арестованному, когда за ним закрывается дверь.

— Вы прекрасно выглядите, — болтал Мальчик-с-Пальчик. — Так, значит, занимаетесь фотографией? Отлично… Обязательно дайте нам что-нибудь из ваших снимков… Вы и в самом деле прекрасно выглядите… Где вы сейчас живете?.. А мы с Марией (он имел в виду Марию Дюпон, секретаря Женни) все гадаем, куда это вы пропали… Подъезжаем. Всем выходить!

Все стали выходить.

Анна-Мария пережила несколько мучительных часов. К счастью, приходилось фотографировать, и это отвлекало от тяжелого, гнетущего чувства тоски. Журналистов интересовал главным образом центральный, мужской корпус. Директор всей пенитенциарной службы Франции носил фамилию Амор[36] только без «т» на конце.

— Нам пришлось разрешить передачи, — объяснил он, — чтобы не допустить вспышки эпидемических заболеваний в тюрьме. Того, что выдают по карточкам, недостаточно для нормального питания.

— Неплохо! — произнес какой-то журналист рядом с Анной-Марией. — Вот бы нам, свободным, прислала хоть раз передачу! По-моему, это просто пикантно: добрые папы-мамы снабжают своих арестантов продуктами с черного рынка.

Во времена Анны-Марии от тогдашних жалких передач по милости надзирателей ничего не оставалось.

Толпа журналистов прошла за первую решетку, и она закрылась за ними. По спине Анны-Марии пробежал холодок… Огромная тюрьма, самая современная тюрьма Франции, самый современный из кошмаров. Анна-Мария сфотографировала уходящую в бесконечность перспективу коридоров, широких, как улицы; по обеим сторонам — стены, высотой в пять этажей, на каждом этаже вдоль стены — балкон-галерея, куда вместо окон, как в настоящих домах на настоящих улицах, выходят сотни дверей. Анна-Мария сфотографировала и высокие стены с балконами, и ряд дверей, и надзирателей, расхаживающих взад-вперед по балконам каждого этажа. Время от времени, гулко и торжественно, как в церкви, раздавался голос: кого-нибудь из заключенных вызывали к адвокату. Фотоаппаратом нельзя охватить сразу все галереи, но, глядя на одну, не забывай о других, и, глядя на все эти двери, помни о сотнях других дверей. На снимках не видно также и людей за дверьми… Их здесь всего лишь в четыре раза больше того количества, на которое рассчитана тюрьма — смешно даже сравнивать с тем, что творилось здесь во время оккупации.

Журналисты выстраивались в очередь у глазков дверей в камерах смертников.

— Пожалуйста, потише, — твердил директор, — как бы они вас не услышали! Они, понимаете ли, ждут с минуты на минуту, что за ними придут… Прошу вас, потише, не надо их зря тревожить…

Анна-Мария сняла очередь и даже самого мосье Амора, под шумок, не спросив разрешения: побоялась, что он его не даст. Мальчик-с-Пальчик с сигаретой во рту бодро расхаживал взад и вперед, но как он ни хорохорился, ему было явно не по себе. Анна-Мария сфотографировала Пальчика у «глазка» одной из камер.

С внутреннего двора можно было увидеть сотни лиц, прильнувших к окнам второго и третьего этажей: заключенные смотрели на журналистов, столпившихся на галереях… Молодые, здоровые зубоскалы.

— Ну эти как вырвутся, только держись! — заметил кто-то.

Анна-Мария в меховом пальто поверх теплого шерстяного платья дрожала всем телом, такой невыносимый холод стоял в тюрьме. Но она не хотела жалеть их, не хотела, чтобы ее разжалобил вид людей, из-за которых другие страдали не только от холода. Трава во внутренних дворах, желтоватая травка, пробивающаяся между камнями, классическая тюремная трава… Птицы сюда не залетают… Большая, голая часовня, с расположенными амфитеатром, тесными рядами каких-то будок, вернее, закрытых шкафов с одной только узкой щелью на уровне глаз. В те времена, когда тюрьма Френ состояла из одиночных камер, заключенных водили сюда на молитву в накинутых на голову капюшонах. Теперь капюшоны упразднили, заменив их вот этими шкафами, куда заключенных рассаживали по одному. Анна-Мария сфотографировала дверцу шкафа, сплошь покрытую с внутренней стороны надписями; так же были исписаны все остальные шкафы. Слова, что переливаются через край измученного сердца, приветы тому, кто придет на смену, брошенная в море бутылка с посланием, потребность высказаться, отчаянная попытка спастись от одиночества… Как все это далеко от вырезанных на коре дерева сердец, даже если здесь и встречаются сердца, или от надписей, нацарапанных туристами на стенах грота.

Репортерам, которые с удовольствием отправились бы восвояси, разрешили осмотреть женское отделение.

«Уж если смотреть, то хорошеньких», — сказал кто-то из журналистов. Не цинизм, хуже цинизма. Анна-Мария подумала, что для газеты, которую представляет этот журналист, было бы лучше, если бы он, к примеру, заведовал отделом биржевых новостей… Ей захотелось сфотографировать это молодое, чуть одутловатое, однако не безобразное лицо, давно нуждавшиеся в стрижке прямые волосы, спадавшие прямо на грязный воротник непромокаемого плаща. Бедняга, должно быть, совсем продрог. Он ходил взад-вперед, засунув руки в карманы, заглядывая в дверные глазки… Показалась ли ему хорошенькой та смертница, что медленно бродила по своей камере, прибранной, как перед отъездом, словно приговоренная собралась на вокзал? Пустая камера, несмотря на эту женщину в черном, — ее уж нет, это лишь тень, жуткая тень женщины, которая выдала собственного своего сына гестапо, и его расстреляли… В этой самой камере Анна-Мария провела с другими заключенными семнадцать дней. С ужасающей ясностью всплыл образ Маргариты… Никогда Анна-Мария не встречала среди оставшихся в живых, на свободе, людей такой женщины, как Маргарита. Мужество, сила воли, доброта… Ее сперва приговорили к смертной казни, потом угнали в Германию. Анна-Мария виделась с ее адвокатом, на миг мелькнула было надежда, но чудес на свете не бывает… Анна-Мария сфотографировала дверь камеры.

36

Игра слов: во французском языке «à mort» — «смерть ему (им)!» пишется с буквой «t» на конце. Такова была настоящая фамилия директора тюрьмы Френ после Освобождения. (Прим. автора.).