Анна-Мария

Нельзя безнаказанно вписать чернокожего в пейзаж, характерный для стран, населенных белокурыми людьми. Легенды о златокудрых девушках отступают во мрак дремучих лесов. Происходит какое-то смещение понятий, все становится вверх дном.

И, уж конечно, не генерал де Шамфор мог рассеять это странное ощущение необычности; он походил на чистокровного скакуна, который дрожит и косится на безобидный клочок бумаги, чуть не встает на дыбы. Генерал, видимо, любитель монологов. С террасы ему аккомпанирует оркестр, играющий вальс Штрауса, и красивая женщина вся в белом напевает: «Wiener Blut, Wiener Blut…»

— В наши дни, — говорит генерал Анне-Марии, — венская кровь — красная кровь на мостовых Вены… Но посмотрите, какой пейзаж, мадам, он так прекрасен, что гонит прочь грусть. Посмотрите, как уютно и спокойно долине среди гор, они заслоняют ее от малейшего дуновения ветерка… Отчаяние стихает при взгляде на эти горы, на этот зеленый, дремучий лес. Посмотрите, какой золотистый свет, какие милые домики… А этот чернокожий часовой, который охраняет их, охраняет нас от них…

У марокканского солдата, разливавшего кофе, руки в белых перчатках казались огромными…

— Хотите пройтись, пока не стемнело?

Генерал и Анна-Мария спустились с холма и пошли по дороге в лес. Генерал говорил, не умолкая. Он был высок и очень смугл — настоящий сарацин, порой он скашивал глаза в сторону Анны-Марии, и взгляд его как будто делал внезапный скачок.

— Помните ли вы, мадам, как страну захлестнула волна счастья, смывавшая все на своем пути? Даже когда она отхлынула, оставались озерки радости, в которых отражалось солнце… Со времен воскресения Христова мир не знал такой радости, радости всеобщей! Все люди на земле стали братьями, детьми одной большой семьи… Вы помните, как перед этим великим счастьем повседневное отошло на задний план: насморк и смерть, барыши, солнце, вечность, придирчивый начальник, плохое перо и прибавка жалованья, дороговизна — ничто не могло омрачить сияющего горизонта… Один за всех, все за одного! Мир, о котором только мечталось, откуда навсегда вымели сор…

Солнце, без лучей, просто красный шар, отвесно садилось за горой, а тени, неверные, косые, ложились поперек пейзажа. Генерал и Анна-Мария свернули на тропинку, пролегающую между молоденькими светло-зелеными елками, такими молоденькими, что их нижние ветви еще стелились по земле, как подол широкой зеленой юбки. Затем они вошли в смешанный лес, где было уже почти совсем темно, а в воздухе стоял густой запах разогретой на солнце сосновой смолы.

— Мы здесь совсем одни, — сказал генерал. — В Германии еще нет маки. Я уверен, что вам, как и мне, знаком и лес с призраками, и тишина, готовая взорваться, и ожидание в этой тишине… Я слышал о вас, мадам, еще в то время, когда вас звали «Барышней». Мы с вами должны понимать друг друга с полуслова, ведь мы — соратники. Здесь меня окружают люди, прибывшие из Алжира и Лондона[28]. Если бы вы знали, как трудно все время держать себя в руках! Порой мне кажется, что я опять в оккупированной Франции… А мне так хочется чувствовать себя свободным! Если б вы слышали, что они говорят о нашем Сопротивлении… Вы меня понимаете… Вы и сами, словно звук родной речи…

Генерал взял Анну-Марию под руку: стемнело, и она с трудом шла по скользкой, усыпанной хвоей земле.

— Больше того… Мне хотелось бы, чтобы для всех остальных эта речь оставалась непонятной! — с внезапной пылкостью произнес он. — Нам пора, — вот и опушка. Как ни жалко прерывать нашу беседу…

Анна-Мария подумала, что ему следовало бы сказать: «Как ни жалко прерывать мой монолог». А вдруг это все-таки была беседа? Ее не раздражало его красноречие.

— Если разрешите, — сказал генерал, — я потом поднимусь к вам в комнату.

— Как вам угодно… — сухо ответила Анна-Мария.

С минуту они шли молча. Вот и большая гостиница, где помещается штаб, белое здание, терраса, зеленеющие скаты газонов, цветы… Часовой по-прежнему ходил перед домом, воздух потемнел и стал цвета марокканской кожи, с террасы все еще струилась «Венская кровь».

— Вечером я отвезу вас в замок Н., — сказал генерал, когда они подошли к лестнице, ведущей на террасу, — здесь не осталось ни одной комфортабельной спальни… И таким образом никто не будет знать, в котором часу я вернулся.

Они поднялись на большую террасу, где офицеры и гости генерала играли в карты или беседовали, разбившись на группы… Груда фуражек на столе словно впитала в себя всю голубизну уже потемневшего неба, на женщинах были светлые платья. Оркестр играл без устали. Анна-Мария поднялась в комнату за чемоданчиком и фотоаппаратом. Комната фешенебельной гостиницы. Своего рода любопытство, а главным образом полное равнодушие помешали ей отказать генералу. Теперь приходилось уезжать. Она спустилась по лестнице, приятно пахнувшей чистотой, и, чтобы ни с кем не прощаться, вышла черным ходом. Генерал ждал ее у машины, перед гостиницей. Это напоминало бегство, похищение. Адъютант открыл дверцу, генерал сел рядом с Анной-Марией, денщик — с шофером. Машина медленно спускалась по склону, беря крутые виражи…

— Вы бросили своих гостей, — сказала Анна-Мария, — и красивых, очень красивых женщин…

— Да, — отозвался генерал, — все они красивы и добродетельны. Видите ли, я слишком хорошо знаю женщин, чтоб иметь дело с женщинами легкого поведения… Все хорошо на своем месте…

В темноте Анна-Мария перестала следить за выражением своего лица… Нет, все было не на своем месте… И генерал с его отношением к легкомысленным женщинам, и огромные звезды, и плывущий по небу штык, и венская кровь, и она сама…

Теперь машина бешено мчалась, ветер свистел в ушах, волосы Анны-Марии развевались… Прорвавшись сквозь завесу тумана, они пересекли какое-то местечко. Ехали молча, машина на полной скорости взбиралась зигзагами вверх. У Анны-Марии кружилась голова от этой бешеной езды во мраке. Они ехали уже очень долго, когда вдруг перед ними выросла огромная стена. Рокоча в ночной тишине, как самолет, машина въехала в парадный двор замка. Со всех сторон их обступили башни, стены…

— Хорошо ехали, — сказал генерал де Шамфор, выходя из машины, — двести километров за неполных два часа — да еще ночью, да еще с такими виражами…

Часовой взял на караул. У входа стояло несколько офицеров. Они вошли в большой холл, похожий на зал ратуши; со всех сторон — двери, на них — приколотые кнопками белые квадратики.

— Вот эта особа позаботится о вас, — медоточиво и подобострастно сказал лейтенант, — она в вашем распоряжении.

Анна-Мария последовала за старухой в черном, со связкой ключей на поясе. Широкая каменная лестница, какие бывают в казенных зданиях, в префектурах… Старуха свернула в плохо освещенный коридор и, выбрав ключ из связки, отперла дверь: за ней начиналась широкая галерея, по обе стороны которой выстроились рыцари в доспехах. Неслышно ступая, старуха включала свет. Теперь они пересекали просторные залы замка, где все сверкало — драгоценный паркет, зеркала, золоченые рамы, позолота кресел… Расписные потолки терялись в полутьме, окна прятались за тяжелыми занавесями. Ночная тишина была пропитана застоявшимся запахом ладана. Перебрав всю связку, прежде чем найти нужный ключ, старуха отперла обитую дверь: Анна-Мария пошла за ней по узкому сводчатому переходу, который вывел их в круглую комнату с куполообразным потолком, расписанным облаками. Дверь с позолотой — и они очутились в просторной комнате, первой во всех этих бесчисленных анфиладах пригодной для жилья: кабинет мореного дуба, большой письменный стол, бюсты из потемневшей, как дерево, бронзы, большие книжные шкафы, а на стенах — оленьи рога и оружие.

— Когда их высочества приезжали в замок, они располагались здесь, — сказала старуха, которая все время молчала, словно немая.

— Никогда еще не жила в музее древностей, — проговорила Анна-Мария в затылок старухе, открывавшей вторую дверь кабинета, высокую дверь мореного дуба, и следующую за ней — маленькую, белую.

28

Между французскими войсками генерала де Голля и Жиро в Англии и Алжире, с одной стороны, и движением Сопротивления в самой Франции существовали серьезные политические противоречия.