Под крылом земля

— Густо смазываешь подкосы. Этак и не увидишь, если лопнет. — Я решил с первого вылета внушить членам экипажа, что они, слава богу, видят перед собой настоящего командира.

Медленно обошел самолет, проверил рули управления, забрался на плоскость. С возвышения хорошо виден был весь аэродром, в эту минуту он напоминал муравейник. Люди копошились у моторов, на плоскостях, под бомболюками. И над всем висела та непродолжительная тишина, после которой начинают дребезжать воздушно-зарядные трубки, пищать запускные вибраторы, реветь моторы.

Эффектным движением, перенятым у Кобадзе, я закинул за спину лямки вместе с парашютом, однако сразу попасть рукой за боковую лямку мне не удалось. К счастью, воздушный стрелок сидел в кабине, а механик был под плоскостью.

Постучав как можно громче нога об ногу — не столько для того, чтобы стряхнуть с подошв песок, сколько затем, чтобы показать членам экипажа, что перед ними опытный, учитывающий каждую мелочь летчик, я с ловкостью, на какую только был способен, впрыгнул в кабину самолета.

От прогретого мотора исходило пахнущее бензином и краской тепло. Десятки приборов уставились на меня круглыми черными глазами. Весело тикали часы. Я включил аккумулятор. На приборной доске вспыхнули два зеленых огонька: «Шасси выпущены». Метнулись стрелки включившихся в работу термометров. Разве мог я ко всему этому быть равнодушным! Рот мой, помимо воли, растягивался в счастливую улыбку.

— Вот мы и вместе, мой конек-горбунок!

Но что это? На руке сажа. Я моментально придал лицу строгое выражение.

— Где Брякин? — спросил я у механика, протиравшего толстое лобовое стекло кабины. — Почему вы не требуете от моториста порядка? Кому я говорил об этом в прошлый раз?

Но вопросы мои так и остались без ответа. На стартовом КП раздался глухой хлопок ракетницы, в золотисто-голубом небе повис длинный дымовой шлейф — сигнал к запуску моторов.

Выруливая на линию исполнительного старта, я знал — волноваться не следует. Но оставаться спокойным было трудно. Казалось, все, кто есть на аэродроме, смотрят на меня, следят за моими движениями.

Самолет установлен в плоскости взлета. Равномерно давлю ногами на педаль — теперь руль поворота нейтрален.

Пригнувшись и придерживая рукой напяленную до ушей пилотку, Мокрушин обегает самолет сзади, проверяет, застопорено ли хвостовое колесо.

Стартер махнул белым флажком. Я плавно, но энергично дал газ, продолжая держать самолет на тормозах. Мотор взвыл, как разъяренный зверь, сотрясая весь планер. Запальные свечи прожжены и не подведут при взлете.

«Вперед, конек-горбунок!» — Увеличиваю обороты. Машина послушна. Она уже побежала по взлетной полосе, быстро нарастает скорость. «Кажется, пора поднимать хвост», — проносится в голове, и я слегка посылаю штурвал вперед.

Главное сейчас — выдержать направление. Это я помню хорошо. Смотрю на капот мотора, делаю соотношение с видимым горизонтом. Ага, это, кажется, самый подходящий угол атаки. И как бы в подтверждение моей мысли, самолет отрывается от земли. Это сразу чувствуешь по тому, как он плавно и в то же время стремительно начинает скользить вперед. Земля уже не бежит под шасси, а плывет, и кажется, что плывет весь мир.

Земля становится похожей на карту, которая лежит у меня на коленях. Начало сделано, но впереди полет. Хорошо ли построю четырехугольный маршрут, «коробочку», как у нас говорят? Как-то приземлюсь?

Мотор работает ровно. Я пробегаю взглядом по земле. Поля уже распаханы, хотя в оврагах еще лежит снег. Мелькают сосновые рощицы. Мокрые срезы пней ослепительно блестят. С воздуха кажется, что по мелколесью разбросаны гривенники.

Делаю разворот, а спустя минуту — еще. Теперь как на ладони виден весь наш городок. Вон электростанция, из выстроившихся в шеренгу труб валит густой белый дым, рядом — стеклянные коробки текстильной фабрики. В заречной слободе блестит старой позолотой церковь, над куполами снуют стрижи. От склада Заготзерна вереницей тянутся подводы, груженные мешками с зерном.

— К севу готовятся, — раздается в наушниках шлемофона. Я улыбаюсь, но, спохватившись, говорю строго:

— Об этом побеседуем на земле.

На последнем занятии командир полка сделал предупреждение тем летчикам, которые нарушали правила радиообмена.

— Вы могли не услышать приказа, — сказал он. — Ясно, к чему бы это привело во время боевых действий.

На отшибе, у самой реки, прилепился авиационный госпиталь. В госпитале она… Тонкий овал лица, копна светлые волос над невысоким лбом, прищуренные, немного раскосые глаза. Людмила… Интересно, чем она занимается сейчас? Может, делает обход палат, разговаривает с инженером?..

Город позади. Пора делать последний разворот. Ищу глазами посадочный знак — оказывается, он уже за крылом. Опоздал! Резко нажимаю ногой на педаль, самолет разворачивается. Буква «Т» (какой же узенькой кажется она с высоты!) теперь впереди, но под углом. Убавляю газ, мотор «кашляет». Вот, «наконец, удалось поставить самолет правильно, однако вижу, что расчет не выполнен и самолет может приземлиться с большим перелетом. Один выход: идти на второй круг. А ведь так хорошо началось!

Ругаю себя последними словами. Я просто ненавижу себя. Что подумает руководитель полетов, да и все, кто там, на старте? Конечно, назовут «утюгом» и другими обидными словами. А члены экипажа: Лерман, Мокрушин, Брякин?

Углубляюсь в работу так, что не сразу догадываюсь, о чем говорит Лерман. Он указывает на выпущенные шасси. Убираю их.

На втором круге я, кажется, своевременно произвел все действия. Однако удовлетворения не ощутил. Когда самолет остановился в конце посадочной полосы и я начал разворачиваться, в наушниках послышался мой позывной. Руководитель полетов — полковник Молотков — разрешил повторить упражнение.

— Вас понял! — гаркнул я со всей силой. — Понял хорошо! Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт.

— Вы не на балу. Здесь в реверансах не нуждаются. Слова командира отрезвили меня в единый миг; не хватало еще лишиться полета из-за неуместной восторженности!

Выполнив упражнение, я зарулил машину на красную линию. Там стояло несколько самолетов, от раскрытых моторов струилось марево. Механики прыгали с капота на плоскость, заправляли бензобаки горючим.

Сгрудившись у стартовки, летчики спорили, «с промазом» или нет приземлится идущий на посадку самолет. Если пилот «давал козла», руководитель полетов быстро подносил ко рту микрофон и говорил, не отрывая цепкого взгляда от подскакивавшего самолета:

— Эластичнее, не торопитесь. Так. Хорошо. Иногда в его голосе появлялись жесткие нотки:

— Опять на выдерживании оторвали взгляд. Веревкой привяжу глаза к полосе!

Кого-то уже «продернули» в «Боевом листке».

Увидев меня, офицеры многозначительно переглянулись и расступились. Карикатура изображала сидящего верхом на самолете летчика с приложенными к груди руками и елейной улыбочкой на губах. Изо рта вылетали слова: «Спасибо, товарищ полковник! Иду на старт!»

Офицеры смеялись, хитровато посматривая на меня. Но смех этот вдруг заглушило быстро нараставшее гудение мотора. Низко над головами — кое-кто даже присел, — мелькнув звездами, пронесся «Ильюшин». Вот он задрал нос и стал, как сверло, ввинчиваться в небо.

— Убедительно работает, — восхищенно заметил Коля Лобанов.

— Кто такой?

— Капитана по каллиграфии видно.

Штурман полка привлекал внимание молодых летчиков — об этом знало командование. Его сегодняшний полет был, по-моему, не случайным. Накануне я видел, как подполковник Семенихин отсек его от группы летчиков и стал говорить что-то, то и дело взмахивая рукой. Капитан согласно кивал.

— Главное, раскройте перед ними боевые качества нашей машины, — услышал я слова подполковника.

Теперь я понял, что речь шла о молодых летчиках.

Да, многие из нас завидовали умению капитана и, в чем могли, подражали ему: выйдя из кабины, проделывали несколько физических упражнений, ходили по аэродрому в белых подшлемниках с закрученными наушниками, отращивали фатовские усики, покупали трубки с головой Мефистофеля. Этих называли «запорожцами».