Под крылом земля

— Здравствуйте, капитан, — улыбнулся он. — Ну и голос! Перепонки лопнут от такой здравицы.

— Ох, и несговорчивая попалась старушонка, — смеялся Кобадзе. — Агитировал ее, агитировал, а она знай свое: «Николавна осерчает». Забодал бы ее комар, эту Николавну! Ну, думаю, бабуся, не мытьем, так катаньем я тебя. Помогла стратегия. Я сюда с тыла…

Говорили долго. Инженер спрашивал, мы отвечали. Внезапно Кобадзе вскочил, словно ужаленный.

— Есть предложение покончить с прениями. Антракт пять минут. После — художественная часть. — Капитан сделал движение, словно засучивал рукава. — Свет Алеша, будьте ассистентом.

Мы разворачивали кульки и кулечки. На тумбочке выросла гора яств, в центре высовывалось горлышко бутылки.

Вдруг Кобадзе прислушался и быстро встал за дверь, которая тотчас же отворилась. В палату не вошла, а впорхнула девушка.

— Врач, — промолвил Одинцов и зажмурил глаза. Девушка на секунду остановилась, как бы раздумывая. Она была очень тоненькой и прямой; из-под круглой шапочки с красным крестом выбивалась прядка светлых волнистых волос. Голубой воротник кофточки был выправлен на халат.

Кобадзе, скорчив гримасу у нее за спиной, помахал мне рукой и на цыпочках вышел из палаты. Я постарался закрыть спиной столик.

Короткие брови девушки сомкнулись.

— Почему вы здесь? — сказала она, нахмурив невысокий лоб. Я, по привычке, встал по стойке «смирно». — Часы посещения давно прошли. Ага, даже халат получили. Просто удивительно!

— Да, но видите-ли… — начал было я.

— Разумеется, вижу. И прошу оставить больного. Сейчас же!

Мне показалось, что я уже слышал где-то этот неровный вибрирующий голос…

Девушка повернулась и вышла.

«Постой, постой, ведь это же она! — чуть не закричал я. — Ну, конечно, она». — И в памяти всплыла та зимняя ночь, когда мы вместе с этой девушкой ехали на санях. Вот и встретились. Однако на кого я похож в этом дурацком халате!

— Легко отделались, — улыбнулся Одинцов. — Девушка с характером. Попадешь под плохое настроение — пропал. И все-таки многие от нее без ума. На днях майор Сливко ко мне приходил, все удивлялся, как она не встретилась ему раньше. Просил познакомить.

— Серьезно? — но я тотчас же прикусил язык и попытался изобразить на лице равнодушие. — Кстати, как ее звать?

— Людмила Николаевна.

Часов в семь вечера я снова был у госпиталя. Отыскал в саду лавочку, с которой можно было, оставаясь незамеченным, хорошо видеть парадный вход, и стал ждать. Солнечные лучи, пробившие молоденькую листву на деревьях, рябили стену госпиталя. В одном из окон второго этажа женщина в красном платке мыла горевшие золотом стекла, внизу громко препирались двое маляров в забрызганных известью комбинезонах.

Хлопала дверь, словно выталкивая людей, но Людмилы среди них не было.

Наконец, вышла она. За нею выскочил долговязый молодой человек в черном берете. О чем-то споря, они миновали аллею. Я направился следом. У трамвайной остановки молодой человек раскланялся и пошел дальше. Людмила, вынув из чемоданчика книгу, стала читать, время от времени посматривая в конец улицы — не идет ли трамвай.

«Главное — произвести впечатление», — твердил я себе. Для этого я целый час драил зубной щеткой пуговицы и еще час торчал в парикмахерской.

Я поправил фуражку, проверив пальцем, точно ли над переносьем находится золотой «краб», одернул отутюженный френч и решительно направился к девушке. Людмила собиралась перевернуть страничку, но, увидев идущего прямо на нее летчика, замерла в нерешительности.

— Я, кажется, обеспокоил вас, — начал я как можно самоувереннее, — нарушил госпитальные правила.

Лицо у врача было не строгим. По нему пробежала улыбка.

— И вы решили просить прощения? — Прищуренные, слегка раскосые глаза девушки смотрели дружески-насмешливо. — Что ж, такое, наверное, прощается.

— Спасибо, большое спасибо, — сказал я. И для солидности потрогал кортик.

Девушка вскинула брови. Она старалась сдержать улыбку, но та прорывалась в зеленоватых, как срез стекла, глазах, и подбородок при этом вздрагивал.

— Пожалуйста.

Она окинула меня взглядом — я, конечно, принял надлежащую позу, — и направилась к подъехавшему трамваю.

— Подождите, Людмила Николаевна. Девушка остановилась.

Трамвай предупреждающе звякнул и тронулся.

— Я помню вас с зимы, — сказал я, глядя на нее в упор. — Мы вместе ехали однажды в город. Помните, я навязывал вам унты.

— Это вы?! — воскликнула она. — Я тоже вспоминала тот вечер. — И вдруг спохватилась. — Пойду, пожалуй, пешком, извините.

— Но я не все сказал. (Черт бы побрал, надо быть решительнее.) Я думал о вас.

Людмила сделала такое движение, точно собралась бежать.

— Не сердитесь. Поверьте, это где-то там… — я даже, кажется, приложил руку к сердцу.

Людмила прищурила глаза, машинально сдунула со лба шелковистую прядку волос.

— Теперь я вас так не отпущу.

— Вот как! — Она усмехнулась. Около нас остановились люди.

— Людмила Николаевна! Мне многое нужно сказать вам. Только не сейчас, не здесь. Вы придете… в субботу, в семь. Я жду вас у летнего кинотеатра.

С минуту она не отвечала. Переложила из руки в руку книгу. Зачем-то заглянула в чемоданчик.

— Посмотрю, — наконец сказала она.

— Значит, ждать?

Девушка пожала плечами. К остановке подошел трамвай.

— Теперь я свободна? — в ее голосе слышалась ирония.

Она вскочила в трамвай.

Я смотрел вслед уходящему вагону, пока тот не скрылся за поворотом. И вдруг удивился: откуда у меня взялось столько смелости?!

VIII

Прозрачное утро. На небе ни облачка. Только на западе, куда ушла короткая зябкая ночь, застилает горизонт синяя поволока. Туман в ложбинах и балках бел, как неснятое молоко. На востоке он пропитан лучами скрытого за горизонтом солнца и кажется золотистым. Влажная земля пахнет прошлогодней листвой.

У командного пункта шумно и весело.

Летчики приехали на аэродром раньше обычного. Разбились на группы и громко переговариваются кто о чем. Мы, салажата, держимся солидно, прислушиваемся к разговорам, стараясь из всего почерпнуть ума-разума. Капитан Кобадзе в белом подшлемнике на голове — он уже летал на разведку погоды — рассказывает что-то маленькому рыжеволосому синоптику.

— Видимость — миллион на миллион, — заключает он. Это значит, что в воздух можно выпускать любого.

Речь летчиков прерывалась гулом пробуемых моторов. Струя воздуха чувствовалась и здесь, и летчикам приходилось придерживать фуражки. Мимо КП сновали бензозаправщики и стартеры.

Из-за леса выглянуло солнце. Полосатая «колбаса», висевшая над головами летчиков, словно пустой рукав, сделалась яркой, налетевший ветерок выпрямил ее, и она плавно закачалась, указывая направление воздушного потока.

Подкатил на велосипеде Герасимов. Новенький комбинезон был узок для его массивной фигуры. Кобадзе поздоровался с ним за руку.

— Командир, вы, кажется, были у инженера. Как он?

— Был, Никита Данилович. Он идет на поправку. Передал вам поздравление, просил, чтобы работали на совесть.

— Будьте спокойны, — Герасимов широко улыбнулся.

— А как там работает Мокрушин? — спросил я у него.

— Неплохо. Только чудной больно, словно не от мира сего. — Старшина грузно опустился на седло и отчалил, словно баркас.

— Может, успею сходить на стоянку, — сказал я Кобадзе, — побеседую с ребятами.

— Только не теперь, — отозвался майор Сливко. — Нас могут покликать на КП в любую минуту. Хороший охотник, знаешь, когда собак кормит…

Молодые летчики сегодня летают по кругу. Мы изучаем и отрабатываем элементы полета. От точности их выполнения зависит, как скоро нам доверят более трудные упражнения.

После предполетных указаний командира все разошлись по стоянкам. Мокрушин доложил о готовности самолета к вылету и полез под плоскость — над чем-то принялся «колдовать». Мне это не понравилось. Хотелось, чтобы он сопровождал меня, как это делал механик учебно-тренировочного самолета, когда мы, молодые летчики, «вывозились» в воздух командиром полка.