Страница 20 из 116
В тот же день в Ате произошло последнее и роковое совещание между Маком и Дюмурье. На нем также присутствовали представители Орлеанской партии, желающей уничтожить республику и возложить венец конституционного монарха на главу одного и принцев Орлеанского дома.
В этом секретном договоре безумие соперничало с изменой. Заставить свои войска перейти на сторону одной из партий, идти на Париж и установить диктатуру — такого образа действий свобода не прощает, и лишь в крайнем случае он может быть извинен успехом и славой; но предать свое войско, открыть ворота своих крепостей монархии, вести против родины неприятельские легионы, которые отечество поручило ему разбить, при помощи иноземцев навязывать своей стране правительство — это значило в тысячу раз превзойти своей виной эмигрантов.
Смутный слух о замышляемой им измене достиг Парижа. Дантон и Лакруа бездействовали. Жирондисты, ненавидевшие орлеанскую династию, открыто выражали свое недоверие главнокомандующему, в штабе которого находилось два орлеанских принца. Якобинцы послали трех комиссаров узнать, какого мнения придерживается генерал, и склонить его на свою сторону против Жиронды. Выслушав их, Дюмурье сказал: «Не воображайте, что ваша республика сможет существовать; ваши преступления сделали существование ее настолько же невозможным, насколько она сама отвратительна».
Дюмурье, по-видимому, впал в душевное расстройство, которое овладевает человеком перед совершением преступления и заставляет его мыслить и поступать с лихорадочной непоследовательностью: он удалился со своим штабом и самыми преданными ему полками в небольшой городок Сент-Аман, где до него дошли вести о капитуляции Антверпена, о поражении, которое понес Молдский лагерь, и о восстании Лилльского гарнизона против генерала Мячинского.
В Сент-Амане с Дюмурье находились герцог Шартрский, герцог Монпансье, генерал Валенс, старший адъютант Монжуа, Тувено и штабные офицеры. Генерал встретил в Турне принцессу Аделаиду Орлеанскую, сестру герцога Шартрского, и проводил ее в Сент-Аман, чтобы защитить и от австрийцев, и от Конвента. Юная принцесса в то время скиталась на границе Франции и Бельгии, не имея права въезда ни на родину, вследствие закона об эмигрантах, ни за границу, потому что имя ее отца возбуждало ужас во врагах революции.
Госпожа Жанлис, наставница герцога Орлеанского, также находилась в главной квартире. В доме ее каждый вечер собирались главные лица армии.
Между тем Конвент, после долгих колебаний, издал указ, повелевавший Дюмурье покинуть войско и явиться в Париж для объяснения причин своего недовольства и оглашения своих планов. Дюмурье не обманывал себя относительно последствий, которые мог повлечь за собой этот приказ. Он чувствовал слишком большую вину, чтобы оправдываться; он прекрасно сознавал, что если расстанется со своими солдатами, то ему, как человеку, заставившему трепетать республику, уже не позволят вернуться к ним; он предпочитал погибнуть в борьбе с угнетателями своего отечества с оружием в руках, чем выдать себя им с головой без сопротивления. Даже если бы, благодаря хитрости речей, отважному поведению и влиянию Дантона, ему и удалось оправдаться, то одно уже его отсутствие расстроило бы все планы, относительно которых он условился с Маком. Итак, Дюмурье твердо решил не повиноваться Конвенту.
Второго апреля в полдень распространился слух о прибытии в лагерь четырех комиссаров и самого военного министра. Бернонвиль, войдя к Дюмурье, заключил его в свои объятия, точно этим движением желая доказать присутствующим, что хочет удержать генерала на службе родине только любовью и воспоминаниями о совместных сражениях. Он сказал, что решил лично проводить комиссаров, которым поручено передать декрет Конвента, чтобы присовокупить к голосу долга убеждение дружбы.
Камю умолял главнокомандующего удалить свидетелей, которые мешали им свободно излагать все скопившееся в душе, или же перейти в более укромное место. При этих словах среди присутствовавших офицеров поднялся ропот, точно их главнокомандующего собирались лишить защиты их оружия. Дюмурье успокоил это волнение жестом и провел Бернонвиля и комиссаров в свой кабинет, но офицеры потребовали, чтобы дверь туда оставалась открытой. Камю передал Дюмурье декрет Конвента. Генерал прочел его со спокойствием, граничившим с презрением; затем, передавая бумагу комиссару, сказал, что не отказывается повиноваться, но исполнит приказание только тогда, когда найдет это удобным для себя, а не для своих врагов. Он ироническим тоном просил дать ему отставку; ирония эта не ускользнула от комиссаров. «Что вы намерены делать по выходе в отставку?» — спросил его Камю. «Что мне заблагорассудится, — гордо ответил Дюмурье. — Предупреждаю вас, однако, что я не намерен ехать в Париж, чтобы смотреть, как революционный трибунал произносит надо мной приговор». — «Следовательно, вы не признаете этого трибунала?» — спросил Камю. «Я считаю его трибуналом кровавым и преступным, — возразил Дюмурье, — и пока у меня в руках будет хоть обломок железа, я не подчинюсь ему».
Комиссары удалились для совещания в другую комнату. Дюмурье на минуту остался наедине с Бернонвилем и попытался склонить на свою сторону министра, указав на опасность, которой он подвергается в Париже, и предложил ему командовать своим авангардом. «Я знаю, — геройски ответил ему на это Бернонвиль, — что мне предстоит погибнуть от рук моих врагов; но я умру на своем посту. Мое положение ужасно! Я вижу, что вы решились на отчаянную меру; как единственной милости, прошу вас позволить мне разделить участь, которую вы готовите депутатам, какова бы она ни была». — «Не сомневайтесь в этом, — ответил Дюмурье, — мне кажется, что, поступив так, я окажу вам услугу и спасу вас».
После часового совещания, во время которого Камю боролся против смягчающих обстоятельств, которые выставляли его сотоварищи, депутаты вернулись. Они еще раз, теперь уже в присутствии всего штаба, потребовали, чтобы генерал повиновался декрету. Он отказался. «Итак, — сказал Камю, — я объявляю, что вы более не главнокомандующий; приказываю схватить вас и опечатать все ваши бумаги». Движение офицеров, окруживших главнокомандующего и положивших руки на свое оружие, дало понять комиссарам, что жизнь их в опасности, но они все же решили приступить к своим обязанностям. «Это уже слишком, — вскричал Дюмурье, — пора положить предел такой дерзости!» И он по-немецки крикнул гусарам Бершени, стоявшим наготове в прихожей, чтобы они вошли. «Арестуйте этих четверых господ, — приказал он офицеру, командовавшему ими, — но пусть им не наносят вреда; арестуйте также военного министра, но оставьте при нем оружие». — «Генерал Дюмурье! — воскликнул Камю. — Вы губите республику!» Гусары увели комиссаров Конвента, и кареты, приготовленные в то время, пока шли переговоры, увезли их в Турне, где их передали в качестве заложников австрийскому генералу Клерфэ.
На другой день Дюмурье поехал в лагерь верхом. Там он обратился к солдатам с речью, в которой представил им вчерашнее событие в виде покушения якобинцев, хотевших отнять генерала у армии. Армия встретила голос генерала восторженными криками. Унижение гражданской власти перед военной всегда радует солдата. Чтоб доказать своему войску, какое он питает к нему доверие, Дюмурье провел ночь в лагере. Он намеревался передвинуть свои войска в Орши, откуда мог одновременно угрожать Лиллю, Дуэ и Бушену. Он хотел также убедиться в расположении принца Конде, которого также хотел передать австрийцам.
Дюмурье уехал из Сент-Амана 4 апреля. Пятьдесят гусар должны были оставить его свиту, но эта свита заставила себя ждать, а потому он поехал только с герцогом Шартрским, полковником Тувено, адъютантом Монжуа и восемью гусарами. В полумиле от Конде адъютант генерала Нейи, коменданта этого города, явился предупредить Дюмурье от имени своего начальника, что он заметил брожение в своих войсках и не ручается за солдат. Они, похоже, решили, что их обманули, они возмущены секретными переговорами и громко объявили, что отвечают за Конде перед отечеством и не допустят, чтобы туда вошел новый отряд, который мог бы помешать им защищать город. Дюмурье решил прогуляться и поразмышлять об этом обстоятельстве. Мимо него прошли три батальона волонтеров с артиллерией, шедших в Конде по собственному почину; офицер, командовавший ими, был будущий маршал Даву. Удивленный передвижением отряда, относительно которого он не делал никакого распоряжения, Дюмурье поспешил расспросить о нем офицеров и приказал им остановиться. Затем, свернув шагов на сто с дороги, генерал вошел в хижину, чтобы написать приказ, как вдруг услыхал крики недовольства, вырвавшиеся из рядов батальонов, и увидел, что они внезапно снова двинулись в путь. Тогда он понял, что необходимо позаботиться о своей безопасности. Волонтеры сообразили, встретив Дюмурье и сопоставив приказы и контрприказы, что тут кроется измена, и решили обнаружить ее, схватив изменников. Некоторые, прицелившись в главнокомандующего, грозили уже выстрелить в него, если он откажется подождать их. Дюмурье поспешил вскочить на коня и умчался со своей незначительной свитой, преследуемый проклятиями и выстрелами. Лошадь его остановил ров, окаймлявший болотную местность. Град пуль уже сыпался на его свиту. Два гусара оказались поражены насмерть, как и двое слуг, которые везли портфель и плащ главнокомандующего. Лошадь под Ту вено пала.