Избранное

Из темноты вылетела бабочка и закружилась вокруг костра. Она подлетела совсем близко к огню, подпрыгнула и упала на угли. Свет костра казался ей спасительным.

Они поужинали рыбой и мясом горлиц. Собака поела костей. Все трое легли у шалаша, и первым заснул горбун. Диана уснула очень поздно и все время скулила во сне. Может быть, ей снилось ружье. Горбун во сне улыбался, наверно, видел что-то очень хорошее, что ему предстояло сделать и что он обещал старику. Филипп смотрел, как падают звезды, и читал длинную книгу своей жизни, книгу, которая была гораздо больше, чем война, и больше, чем океан вместе со всеми пароходами и дельфинами; она была даже больше, чем география, потому что в географию Сенегалия не влезала, а он видел и человека из Сенегалии.

Ветер, давно уже уговаривавший колесо на вышке, наконец его убедил, оно легко завертелось, и цепи его неуклюже задвигались. Теперь до утра оно так и будет вертеться в эту сторону, в сторону гор.

Последнее лето

Разбудила его птица. Она пролетела совсем близко, что-то крича и неуклюже взмахивая крыльями. Спросонья ему показалось, что она кричит: «Ефрейторов! Ефрейторов!» — и машет крыльями без толку — не летит, а бьется на месте, точно заблудившаяся мысль. Спросонья Ефрейторов схватился за ружье, и, не успел он подняться с земли, грохнул выстрел.

На лице его еще жил сон или, вернее, тень сна, как след копыта на траве. Когда на этом крестьянском лице рождалась улыбка, она бывала похожа на насекомых-поденок — вылезала лишь на мгновенье, сама испуганная своим появлением на свет, слонялась, неприкаянная, по лицу, не зная, где бы, в какой складочке найти приют и получше укрыться, и наконец уползала, уступая место сосредоточенному спокойствию и задумчивости, которые усаживались по-турецки на морщинах его щек, его лба, — и сам господь бог не разгадал бы, что за ними кроется!

Он услышал за спиной конский храп и звон железа. Обернулся, но никого не увидел — лошадей скрывали кусты, за ветки которых зацепились клочья ночной темноты. Подошел к птице — она лежала, бесстрашно раскинув крылья, на траве, среди беспорядочных следов лошадиных копыт, и сама она была словно отпечаток небесного копыта.

Птица была голубая. Даже мертвая, была она легка и воздушна. Мертвая рыба теряет свою гибкость и блеск; то же бывает со змеей. Мертвая лягушка высыхает. Мятая шкурка застреленного зайца похожа на сонную женскую голову на подушке. Птица не померкла, сохранила легкость своей голубизны, прочищенной воздухом, в котором она долго жила. Да, теперь она была мертва, но ведь она птица, она летала. Продутые ветром перья холодно шуршали под его рукой. Это был бесполезный след его выстрела, голубой след.

Голубой след!

Разве не окликнула она его, когда он подымался с земли с ружьем в руках? Может быть, и окликнула. Словно по имени позвала: «Ефрейторов! Ефрейторов!» Бог свидетель, что это спросонья схватился он за ружье (ружье было у него в руках), и не успел он подняться с земли, как грохнул выстрел среди нестройной трескотни других винтовок, а фельдфебель… сейчас-то его нет, но тогда он был… фельдфебель кричал: «Ефрейторов! Ефрейторов!» — и пинал его, и других подымал пинками, и размахивал пистолетом; потом все, сонные, побежали, натыкаясь друг на друга, потом Иван Ефрейторов увидел перед собой чей-то затылок и уши, которые равномерно покачивались, и он двинулся за этими ушами, и бежал за ними, пока они не канули куда-то вниз, а вместо них возникла бегущая фигурка, далеко впереди, ближе к реке. Человек бежал молча, не оборачиваясь, зигзагами, и уже на берегу припал к земле и выстрелил, а Иван Ефрейторов плюхнулся ничком, но только на одно мгновение, и, когда это пыльное мгновение миновало, снова увидел бегущие сапоги, а потом тот человек оказался уже в реке — по колени, по пояс, по грудь. Что-то светлое трещало там, вздымая фонтаны воды, наполняя воздух звоном, человек ушел в воду, а фельдфебель, добежавший уже до реки, метался взад-вперед по берегу, пытаясь отыскать то, что ушло в воду, и чей-то голос, охрипший от курева и крика, разносился над потным дыханьем солдат: «Вниз! Вниз по течению! Его снесет вниз, вниз бегите, скоты!» Скоты снова застучали сапогами, на этот раз хрустко и громко, по гравию речного русла и побежали вниз, и патронташи болтались, как коровье вымя, а фельдфебель размахивал револьвером, всматриваясь в реку, в воду на повороте, — там должно его выбросить, река всегда выбрасывает трупы на поворотах. Но они не добежали еще до поворота, когда сзади один солдат что-то крикнул и кинулся обратно по стерне. Иван Ефрейторов увидел человека, ползком выбиравшегося из воды; он лез, не выпуская карабина, дополз до песка и уперся в него лбом, точно искал опору в этом зыбучем песке, а потом стал медленно подниматься. Первым туда бросился фельдфебель, и тотчас откуда-то сзади снова долетел охрипший от курева и крика голос: «Бегите, скоты! Чего уставились, бегите!» Сапоги снова побежали, люди, сбившиеся и тесную кучку, натыкались друг на друга, а сапоги скрипели по песку, скрипели, как телега, которую волы еле тянут, то и дело останавливаясь, и кажется, не подгоняй ее крики, она вот-вот перестанет переваливаться и скрипеть. Через плечи товарищей Ефрейторов увидел человека, за которым они гнались, Это был подросток. Стоя на коленях, он опирался на мокрый карабин и смотрел на коричневую толпу солдат перед собой, и казалось, что на коленях он стоит потому, что молится и просит милости у этого бога, что возник из песка и цветом сливается с песком. До слуха доходили чьи-то объяснения — мол, парень обеспамятел, спутал направление и вылез обратно на тот же берег; кто-то другой объяснял, что паренек хочет сдаться. Иван Ефрейторов видел, как подросток встает, опираясь на карабин. Глаза его смотрели куда-то поверх этого безмолвного бога, возникшего из песка. Иван с усилием оторвал сапоги от земли и отступил — чуть-чуть, конечно, всего на несколько шагов. Парень поднял карабин и хотел было им замахнуться, но тем самым выбил из-под себя опору и повалился на песок, и в тот миг, когда он опрокидывался на спину, затрещал чей-то револьвер. От мокрой одежды на его груди пошел дым. Дым или пар? Иван держался руками за живот и блевал на песок, а кто-то стучал молотком ему в уши, пока он не оглох. Потом этот кто-то вернул ему слух, но и тишина била в уши так же больно и страшно, а между стуком и тишиной прорывался давешний хриплый голос: «За голову партизана — пятьдесят тысяч. С вас причитается, господин фельдфебель!» Фельдфебель расстегивал куртку партизана, чтобы солдаты увидели, куда именно угодили пули. Бог подошел, скрипя по песку, склонился над трупом и увидел, куда именно ударили пули. Вода у берега розовела. И песок розовел, наливался кровью и оживал. Освобожденный от тяжести тела, взгляд подростка подымался, подымался все выше и выше и становился синим, словно в нем запечатлелось небо, как синевато-сизым становится, остывая, закаленный металл. (Мое стальное перо в этом месте начинает рассыпаться, точно оно сделано из чешуек, чешуйки падают, падают на бумагу; другие перья допишут остальное.) Бог свидетель, что так оно все и было и что вот уже двадцать лет Иван Ефрейторов все так же это помнит. С тех пор и стала его улыбка походить на насекомое-поденку, испуганную собственным появлением на свет. И не просто испуганную: крыло ее было смято, она ползла, подрагивая, и искала на лице складочку, где бы она могла помереть, сосредоточившись на своей боли. Так началось возмужание Ивана Ефрейторова, и горьки были его первые цветы. Но сладки ли были налетевшие потом ветра? Сладко ли было опыление? Сладкими ли были плоды?

Воспоминание о собственной жизни всегда будет бежать за нами по пятам…

Так же бежит за нами по пятам собака, низко опустив голову, исполненная преданности, — низко опустив голову, готовая безропотно принять удар. Иван Ефрейторов вспомнил про своего пса — вчера вечером он бежал за ним, возбужденный неровной рысью лошадей. Две лошади спускались по пологому склону, и пес несся за ними чуть боком, наполняя вечер визгом восторга. Лошади вошли в воду, а пес стал бегать взад и вперед по берегу. «Домой! Домой!» — закричал Иван Ефрейторов.