Избранное

Пес под крики хозяина обмакнул лапы, подался назад и уселся на берегу. Он скулил и бил лапой, а уши его то вставали торчком, то падали, словно это были антенны, которыми пес обрабатывал шумы. Наверное, его уши улавливали сейчас только плеск воды и голос хозяина: «Домой! Домой!»

Лошади вошли в воду по грудь, копыта оторвались от дна, и лошади поплыли.

Иван Ефрейторов еще раз обернулся назад: пес сидел на берегу, отвернув голову, застыв в этой позе, — то ли задумался, то ли ждал чего-то. Позади него темнел квадрат дома, словно вырезанный в основании холма. Сам холм вздымался, похожий на египетскую пирамиду, и дом был точно квадратный вход в эту пирамиду, а перед входом сидел пес — божество, охраняющее крепость. Он и вправду был крепостью, этот дом — сама надежность и независимость. Таким казался Ивану Ефрейторову его дом всякий раз, как он смотрел на него, пока лошади, работая ногами, несли хозяина к острову.

Таким был его дом вчера.

Таким он будет и завтра.

Мягкое ржание спугнуло его мысли. Прямо на него, из сумерек и тумана, выплыла лошадиная голова. Рядом — еще одна. Иван Ефрейторов увидел росистые гривы, полоски хребтов, потом мягкие губы — они искали изгиб шеи рядом с собой, и шея выгибалась все больше, становясь похожей на коричневый блестящий лук. Где-то позади взметывались хвосты, не то споря, не то соглашаясь с кем-то. Потом все это ринулось вперед а вверх, спуталось, смешалось с быстрым бегом копыт и звоном металла. Иван отпрянул, чтобы не попасть под копыта. Лошади тяжело промчались мимо, заполонив воздух своим громким ржаньем.

И вдруг он увидел в кустах какое-то существо. Оно пробиралось, вытянув вверх голову. Так переправляется через реку уж, задрав голову, чтобы не замочить уши. Но в позе ужа, в застывшем изгибе шеи есть что-то гордое, лебединое, и так бы мы его и воспринимали, если бы не отвращение, застрявшее в глубинах нашей памяти со времен Ноева ковчега.

«Волк», — подумал Иван Ефрейторов и почувствовал в руке ружье. Оно приподнялось, потом качнулось вправо — искало голову волка или, вернее, поджидало эту голову, потому что она исчезла за кустами. Ружье ждало, когда она покажется из кустов, — так мы, бывает, поджидаем кого-то на углу… Иван давно не видел на острове волков. Зимой они по льду ушли на берег, и однажды утром он увидел на снегу их следы. Потом ветры замели следы. Лед растаял. На острове осталось лишь несколько зайцев, и он спокойно их перебил. Остров старательно прятал дичь, лисы прятались сами, но он расправлял каждую складочку этого маленького клочка земли, изучал его, рубил его лес (зимой, по ночам, тайком); сейчас он взял с собой косу, чтобы выкосить лесные полянки — два стога сена наберется, а с двумя стогами…

Додумать про стога не удалось. Волк показался из-за кустов — тень среди лохмотьев утренней мглы, — и палец Ивана Ефрейторова обмяк на спуске. «Да ведь он смотрит мне прямо в глаза», — пронеслось в голове. Мало того, что зверь смотрел ему прямо в глаза — он все так же высоко держал голову, точно уж из Ноева ковчега, вознесшийся над всемирным потопом, и не для того, чтобы не замочить уши, а чтобы получше поднять и наставить их, словно — Иван Ефрейторов хорошо знал эту манеру — волк обрабатывал ими звуки, но того звука, который он искал в воздухе, не находил.

И снова он исчез в кустах, словно нырнул в последние остатки сумерек. Ружье передвинулось, чтобы подстеречь голову с другой стороны кустов.

Но оттуда никто не появился.

«Все равно перехитрю его, — пригрозил ему про себя Иван Ефрейторов, — хоть из-под земли, да достану, никуда он от меня на этом острове не денется. Остров-то насквозь виден…» Иван осторожно зашагал по мокрой траве.

Остров виден насквозь… Он подстережет волка за кустом, отяжелевшим от росы, пусть только высунет свою змеиную голову. Он сшибет ее, как одним выстрелом можно сшибить голову ужа, переплывающего реку. Ивану случалось бить ужей в реке — колдовские лебединые тени в летнем воздухе, — и, как все крестьяне, он верил, что змея притягивает пули и что целься не целься — все равно попадешь ей в голову.

— Собака! — воскликнул Иван Ефрейторов и опустил ружье.

Улыбка шевельнулась в складках его лица и тотчас исчезла, испуганная собственным любопытством.

Это и впрямь была собака, сивой масти, шкура точно сшита из оленьей; да, его собственный пес совершенно по-собачьи задрал ногу над кустом. Увидев хозяина, он кинулся к нему, пригибая голову, готовый принять удар на свой плоский, приспособленный к оскорблениям лоб, и, поскольку падать на колени он не умел, ткнулся мордой в ноги человеку, а хвост мел траву, верней, приглаживал ее налево и направо, разметая брызги, — и хвост, и трава были мокрые. Не переставая мести хвостом, пес прыгнул хозяину на грудь и от избытка чувств сунулся мордой ему в шею. Мягкий, мокрый псиный нос и шершавый язык наткнулись на колючую щетину, но это не помешало псу понюхать и любовно лизнуть заросшую щетиной складку. Мазнув напоследок грязными лапами хозяйскую рубашку, пес соскользнул на траву и задрал лапы кверху, словно говорил: «Сдаюсь! Сдаюсь!»

— Балуй! — сказал Иван Ефрейторов.

Он тер складку на шее, от которой пахло псиной.

Наверное, он хотел сказать, что не любит такого баловства или что хватит баловать, пора браться за дело, а пес, перевернувшись на брюхо, смотрел ему прямо в рот, точно пытаясь проникнуть в тайный смысл его слов, и в то же время косил куда-то в сторону, туда же показывал его хвост.

— Ну! — сказал Иван Ефрейторов.

Ремень от ружья уже улегся ему на плечо.

Пес встал и повернулся к хозяину спиной.

— Ну! — подстегнул его хозяин.

Пес кинулся к кустам и, хотя хозяин звал его, ни разу не обернулся. Вернее, обернулся, но только тогда, когда добежал до кустов и оттуда вышла другая собака, они обнюхались, незнакомая собака оскалила зубы — не вызывающе, но и не дружелюбно, а так, на всякий случай, чтоб знали.

«Сучка!» — подумал Иван Ефрейторов.

Ремень спокойно лежал на его плече, словно отдыхая. Локоть чувствовал рядом с собой курок.

— Ко мне! Ко мне! Сивый! — закричал крестьянин.

Сука потянулась и села, устремив в пространство млеющий взгляд. Что-то млеющее было и в ее позе, и в окружающем воздухе, уже посветлевшем с наступлением утра; и еще какая-то тревога витала в воздухе, и приглушенное поскуливание. Сквозь эту дымку пронеслись лошади, торжественно вскидывая головы, а воздух, после того как он вобрал в себя их ржание, казалось, можно было пощупать. Сука рысью пересекла поляну и, остановившись, посмотрела назад. Пес побежал за ней, вглядываясь в отпечатки ее лап. Сука снова побежала, уже не оборачиваясь, спокойно неся свою змеиную голову, и Иван Ефрейторов снова ощутил, как в утреннем воздухе плывет лебединое колдовство. «Уведет пса!» — подумал он.

Он закричал: «Стой! Стой!» Пес обернулся и оскалил зубы. Голова его была круто повернута, уши плотно прижались к загривку. Млеющий взгляд чужой собаки скользнул по крестьянину не задерживаясь, да и крестьянина не задела их липкая властность. Он представил себе, как глаза этой грязной каракачанской суки, светясь в темноте, промелькнули мимо его дома и как скулящий звук коснулся слуха его пса, который сидел на холме, ловя звуки ночи. Ему напомнили, что он пес. Потом обе собаки, не проронив больше ни звука, побежали в темноте, то ли одна за другой, то ли рядом, поняв друг друга с первого взгляда, и т. д. и т. д.

— Назад! Ко мне! — закричал Иван Ефрейторов.

А про себя думал: «На цепь! Привяжу цепью к проволоке, и днем и ночью на цепи будет сидеть! Как это я раньше не догадался!»

И пока он думал о цепи, которая спасет его пса от набегов грязных чужаков, он снова ощутил в руках холод ружья, курок щелкнул, и голова суки легла на ствол.

Змеиная голова притягивает пули.

«А?» — громыхнуло ружье.

Сука попыталась найти место укуса — укусили ее глубоко и сильно, наверное в самое сердце, — и упала в траву.

Пес с разгону перескочил через нее, вернулся, понюхал суку и посмотрел на хозяина, окутанного синим пороховым облаком, неясно различимого в дыму. Крепкие ноги понесли его к этому облаку, и, набрав скорость, он прыгнул всем телом вперед, в воздух, разевая мускулистую пасть, ощущая, как сухожилия челюсти натягиваются до самых лопаток. В его помутившейся голове ясной была только заросшая щетиной складка — такой ясной, такой осязаемой, что он просто чувствовал ее кончиком носа.