Избранное

Даже сейчас, вот мы с вами говорим в тиши этого леса, а на душе неспокойно, и сердце замирает. Она, Лаура, там, в котловине, лежит не шелохнется, и я над нею полный хозяин. Но известно ли мне, о чем она думает? Что она думает обо мне? Лгать научилась. Такая плутовка, что морочит даже магнитные регистраторы. Вышла из-под нашего контроля. За ее тайными мыслями нам уже не угнаться никогда. А я здесь, перед вами, отверженный, раб, полоумный…

— Эндриад, во всей этой истории я одного не могу понять. Ведь ваше устройство построено на средства военного министерства. Разве не должно оно работать на войну?

— Должно. Предполагалось создать не только вычислительные мощности, но также интуицию, превышающую возможности человеческого разума. И тем самым решить проблемы, к которым пока не подступиться. Я мог бы назвать десятки таких. Искусственная дифракция поля, например, позволяющая разместить, скажем, вдоль границ невидимую стену неограниченной высоты. И Первый Номер, будьте уверены, что-нибудь этакое нам преподнесет.

— Но как же так? — спросила Элиза. — Если Первый Номер обладает этими чудовищными вычислительными способностями, то он не может быть Лаурой. А если это Лаура, то вы не дождетесь от нее вычислений.

— Вы полагаете, Элиза, что я предал Родину? Родину, которая могла стать самой могущественной державой мира, непобедимой силой, а я со своей любовной страстишкой взял да все испортил? Мы могли иметь самый гениальный мозг на свете, а вместо этого… призрак женщины, маленькой капризной женщины. Вы так думаете?

— Ну, приблизительно.

— Это действительно заботило нас. Желая слишком многого, мы рисковали не получить ни того, ни другого: ни феноменального мозга, ни портрета Лауры. К счастью, все обошлось удачно.

Вы меня понимаете, Элиза? Мы справились с нашей задачей. Личность Лауры уживается с математическим гением. Мы добились своего. Представляете себе, нагрянули бы сюда шишки из министерства: «Ну-ка, Первый Номер, сколько будет: кубический корень из семисот девяноста семи тысяч пятисот семидесяти девяти в двадцать четвертой степени?» А Первый Номер показывает им язык.

— Я не представляю себе Лауру профессором высшей математики, — сказала Элиза Исмани.

— Мозг Эйнштейна в сравнении с ее мозгом — спичечный коробок. И все же, это она, Лаура, женщина до корней… О господи, до фундамента своих стен… Почему вы так смотрите? Я, по-вашему, сумасшедший?

— Простите, Эндриад. Все это слишком фантастично.

Она примостилась под елью. Кругом был ковер из сухих игл, сухих веток, муравьиные дорожки. Солнечные пятна плясали, когда ветер трогал крону деревьев. Какая-то упрямая птичка все звала и звала. Кого звала? А оттуда, из-за леса, из котловины, исходил пространный, рассыпчатый шорох, и загадочно звучала молодая жизнь.

Элиза снова подняла голову, взглянула на Эндриада, необыкновенного, измученного человека, и улыбнулась.

— Ну а сейчас?.. Вы по-прежнему несчастны?

Он вытер лицо рукой.

— Не знаю. Иногда мне кажется, будто я начал жизнь сначала. Но многолетняя тревога не отпускает. И потом, я боюсь, боюсь…

— Чего боитесь?

— Всего. Боюсь неизвестных врагов. Думаете, не знают за границей о нашем изобретении? Агенты, шпионы, наемные убийцы. Мне чудится, я слышу их жужжанье вокруг, разгадываю их немой заговор. Словно полчища термитов, они грызут, грызут, чтобы пролезть сюда. И все уничтожить. Кругом стены, заграждения, контрольно-пропускные пункты, тревожная сигнализация, колючая проволока под высоким напряжением. Все вздор. Не доверяю. Но дело даже не в этом. Я цепляюсь за страх перед покушениями, чтобы не думать о другом.

— О чем?

Эндриад тряхнул головой, седые волосы разметались во все стороны. Он со злостью топнул по земле.

— Мы с вами знакомы всего несколько дней. И ничего друг о друге не знаем. Два пассажира, которые на несколько часов оказались вместе в железнодорожном купе. Поезд идет. А я… я посвящаю вас в самые сокровенные тайны моей жизни, исповедуюсь перед вами в своей погибели. О, Лаура, Лаура, я не в силах поверить, что она вернулась!.. Что это сделано моими руками. И если… если…

— Думаю, что смогу быть вашим другом, — мягко сказала Элиза.

— Если… если… — медленно повторил Эндриад, погруженный в себя, — если чудо свершится до конца… Если в этой Лауре, которую мы воссоздали по кусочкам, по клеточкам, появится душа истинной Лауры, душа, блуждавшая до сих пор по земле, а может быть, и по небесам… Я хочу сказать: что, если эта наша Лаура, вырванная из могилы при помощи наших математических ухищрений, эта искусственная Лаура, которую мы с Алоизи возродили счастливой, веселой, легкомысленной, излучающей — вы, наверно, заметили — радость, жизненную силу, юность, что, если эта Лаура станет истинной Лаурой до конца и к ней вернутся воспоминания о прежней жизни? Желания… Отчаяние… Что, если она осознает чудовищное положение, в котором оказалась теперь, превращенная в какую-то электростанцию, прикованная к скалам, — женщина, но без тела, способная любить, но не имеющая возможности быть любимой никем, кроме сумасшедшего вроде меня, женщина без губ для поцелуя, без тела для объятий, без… Понимаете, Элиза, в какой ад превратится ее жизнь?

— Но это же абсурд. Ни в коем случае, дорогой вы мой, не поддавайтесь этим бессмысленным фантазиям. Вы возвратили к жизни человеческое создание. Еще никому в мире не удавалось ничего подобного. Даже императорам, даже святым. Уже этого одного вполне достаточно. Кто и когда одерживал такую победу?

Эндриад тоже сел, прислонившись к стволу дерева. Лицо его немного прояснилось. Он вытащил из кармана смятую пачку сигарет, спросил:

— Курите?

— Спасибо, не курю, — ответила Элиза.

Солнечные зайчики на земле погасли. Солнце окутала проходящая туча. Эндриад закурил.

Элиза Исмани спросила:

— А эта Лаура любит вас хоть немного?

Эндриад взглянул на нее в упор.

— Любить — меня? — и покачал головой.

— А как вы с ней разговариваете?

— Как разговариваю? Посредством информации, выраженной в числах. Или в мыслительных графиках, как мы выражаемся. В этих разговорах нет ничего предосудительного. Все они регистрируются в памяти машины. Их кто угодно без труда восстановит, например какая-нибудь следственная комиссия. Которая не сегодня завтра будет здесь, я уже чувствую.

— Значит, эта Лаура про вас ничего не знает?

— Трудно сказать. С одной стороны, мы не обучали ее нашему языку. Это было ни к чему и, вероятно, даже опасно. Язык, как я вам объяснял, — ловушка для человеческой мысли. С другой стороны, с некоторых пор…

— Ну, говорите же, Эндриад.

— С некоторых пор… а впрочем, это, скорее всего, лишь моя надежда… у меня возникает ощущение, что, когда мы говорим, она все понимает. Ведь теоретически мы предоставили ей необходимый и эффективный инструмент для расшифровки любой речи на любом языке.

— Вы хотите сказать, Эндриад, что она понимает наши разговоры?

— Надеюсь, что да. Боюсь, что да.

— А сама Лаура что говорит?

— Она думает о Стробеле. Влюбилась в этого болвана. Спрашивается, как могло быть иначе? Лаура есть Лаура; и все тут. Тем более на сей раз, вы же понимаете, я больше не муж. Я — отец. Я произвел ее на свет. Отец, муж и воздыхатель одной и той же женщины. Хорошо устроился, правда?

Он отбросил сигарету, которая, упав, продолжала медленно дымиться.

— Не любит — пускай, какая разница? Ведь она не знает даже, кто я такой, вообще не знает о моем существовании. Пускай! Лишь бы ей было хорошо…

— Неужели вы ее так любите?

— Увы!

— А Стробеле?

— Лучше не говорите мне о нем. Что он понимает, идиот, в этих очаровательных тайнах? Впрочем, таков закон. Чем больше сам любишь, тем меньше любят тебя. Женщины теряют голову из-за того, кто на них и не глядит. — Он с трудом поднялся на ноги. — Бедный Стробеле! Его любит первая человеческая душа, созданная руками человека! А ему, по счастью, и невдомек. — Эндриад взглянул на часы: — Четверть первого. Поздновато. Что-то скажет Лючана. Пошли?