Катастрофа

Станиславский напомнил:

— Мы как раз попали в эти трущобы, когда там шла облава. Искали беглых убийц. А те охотились на нас…

— «Хорошо прикинутых фраеров», — уточнил Гиляровский. — Еще накануне, в воскресенье под вечер, я ходил на Хитровку. Отыскал дом Степанова, поднялся на второй этаж в квартиру номер шесть. Открыл дверь. На меня пахнуло дымным смрадом, какой-то гнилью и копотью. Вокруг стен — сплошные нары. Люди валялись и на нарах, и под ними, прямо на грязном, заплеванном полу. Кругом стоял шум, гам, ругань, хохот, пение, озорные крики. Я бывал здесь несколькими годами раньше. Тут жили грамотные люди. Они зарабатывали себе на кусок хлеба переписыванием театральных ролей.

Вот и теперь я встретил двух знакомцев. Объяснил, что завтра Со мной придет сам Станиславский с несколькими актерами и художниками.

На другой день вся наша компания появилась в этой преисподней. Радость хозяев была неописуемой. Мы дали пять рублей на водку и колбасу. Всю эту провизию хитровцы тут же притащили и начали пир.

Босяки нас спрашивали: «Почто вас сюда занесло?» Мы отвечали, что хотим поближе, своими глазами увидать ночлежную жизнь. Нужно нам это для новой пьесы Горького.

«Надо же! — изумились босяки. — Только что в нас интересного? Чего такую рвань на сцену тащить?»

Выпили водки. Наши персонажи размечтались: «Вот когда выберемся отсюда, когда опять сделаемся людьми…»

Наш дорогой Симов, как и сегодня, усердно делал зарисовки. Позже они очень пригодились. Спектакль был оформлен точно под эту трущобу. Пир идет горой. Наши хозяева от водки багровеют все больше. Беседа оживляется. Какой-то оборванец орет на Симова: «Нешто это мой портрет? Пачиму у мене одни щека черная? Где она у меня такая? Где? Гляди!»

Голоса слились в споре. А тут я от своего знакомца-хитровца получаю секретную информацию: убийцы, бежавшие с каторги, сегодня с бандой будут нас здесь грабить. Возможно, и «замочат». Для них нож в спину воткнуть — дело плевое.

— И кроме вас, Владимир Алексеевич, никто не знал о готовящемся покушении! — с восхищением воскликнул Станиславский.

— На меня бандюга с бутылкой бросился, кличка у него выразительная— Лошадь, — проговорил Симов. — Это тот самый, кому мой рисунок не пришелся по вкусу.

— Спасибо эрудиции Владимира Алексеевича! — улыбнулся Станиславский. — В адрес бандитов, уже нас окруживших, Гиляровский своим громоподобным голосом гаркнул пятиэтажную брань. Ее сложная конструкция ошеломила ночлежников. Они так и присели от восторга чувств и эстетического удовлетворения. Владимира Алексеевича и прежде здесь уважали. Гениальное ругательство увеличило его славу, а нам спасло жизнь.

— Ну, нет, жизнь Симову сберег некий блудный сын предводителя дворянства, угодивший в трущобу. Это был громадный и очень сильный человек. Он перехватил руку с бутылкой.

— Гиляровский вас спас на благо и процветание российской культуры! — не без легкого ехидства заметил Шмелев.

Эта реплика развеселила гостей, подогрела. Принесли еще шампанского.

— Вот уж точно: «как в мирное время», — сказал Бунин сидевшему рядом Шмелеву.

— Пир во время чумы! — тот согласно кивнул головой.

Станиславский, заканчивая воспоминания, с удовольствием потер свои большие мягкие руки:

— Зато спектакль «На дне» имел потрясающий успех. Вызывали без конца — режиссеров, актеров.

— Да, аплодисменты были громовые, — добавила Книппер. — И море цветов! Помните, Константин Сергеевич, вас и Качалова зрители порывались нести на руках.

— Но и вы, Ольга Леонардовна, превосходно сыграли Настю, — ответил Станиславский.

— А какой был Барон в исполнении Качалова! — с восторгом продолжала Книппер.

Москвин, подняв бокал шампанского, провозгласил:

— Выпьем, друзья, за всех тех, кто играл тогда в пьесе Горького и кто вписал славные страницы в историю Художественного театра, — за Лужского, Вишневского, Бурджалова, нашего дорогого и скромного Симова. И за большого друга нашего театра — Алексея Максимовича — за всех!

Пирующие с чувством поддержали это предложение.

5

Бунин, с легкой скептической улыбкой слушавший все эти давно надоевшие славословия, не выдержал, иронически усмехнулся:

— Да, за Алексея Максимовича выпить следует. Особенно за его дружбу с Лениным. Кристальный человек! И на той давней премьере он вел себя отменно. Всем памятно, как на требования публики — «автора!» — Горький небрежной походкой вышел к рампе. В зубах он держал дымящуюся папироску. Зрителям не поклонился.

Из зала раздались свист и шиканье. И поделом! Людей надо уважать.

— Ну, Иван Алексеевич, это вы лишнее… — вступился Станиславский. — У Горького эта неловкость получилась от смущения, от неопытности…Ах, извините, упустил из виду, что этот воспеватель российской рвани отличается застенчивостью институтки. А история с Ермоловой? Тоже от неуместной стеснительности?

Бунин поднялся со стула. За столом воцарилась тишина. Ведь почти каждый сидевший за столом считал себя чуть ли не лучшим другом Горького. И каждый закрывал глаза на его «мелкие недостатки», относя их на счет плохого воспитания.

— В Ялте, на одном из людных вечеров, я видел, как сама Ермолова — великая Ермолова и уже старая в ту пору! — поднялась па сцену к Горькому. Она поднесла ему чудесный подарок — портсигар из китового уса. Горький, не обращая на нее внимания, мял в пепельнице папироску. Он даже не взглянул на актрису.

Ермолова смутилась, растерялась. На глазах у нее навернулись слезы:

— Я хотела выразить вам, Алексей Максимович, от всего сердца… Вот я… вам…

Горький по привычке дернул головой назад, отбрасывая со лба длинные волосы, стриженные в скобку, густо проворчал, словно про себя, стих из Ветхого завета:

— «Доколе же ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?»

И он, всем своим видом показывая равнодушное презрение к знакам внимания, засунул по-толстовски пальцы за кавказский ремешок с серебряным набором, который перетягивал его темную блузу.

Вот вам и «великий буревестник»! Накликал он, со сворой «подмаксимовиков» — своих эпигонов, разных андреевых и скитальцев, бурю на Россию…

Все надолго замолчали. Слова Бунина были неоспоримы.

Наконец Коненков примиряюще произнес:

— Да вроде теперь Горький с Лениным поссорились.

— Теперь-то он понял, чем перевороты кончаются, — сердито сказал Шмелев.

— Нынче он вовсю клеймит «кровавые преступления большевизма».

— Задним умом все крепки! — усмехнулся Алексеев, расправляясь с громадным омаром. — Понятливу девку недолго учить.

— Пошло дело на лад, и сам тому не рад, — не удержался, вставил Бунин.

— Господа, господа! Прошлого не вернешь. Надо приспосабливаться к обстоятельствам. Предлагаю тост за Учредительное собрание! Ждать осталость всего до завтра.

— И так все ясно! — уверенно сказал Москвин. — Большинство населения России отдали голоса за партию эсеров…

— Так что править Россией будет партия, провозгласившая своей политикой террор! — воскликнул Коненков.

— Все они, «идейные борцы», террористы! — буркнул Иван Алексеевич.

Станиславский требовательно повторил:

— Господа, я уже предложил выпить за Учредительное собрание!

— Чудный вечер! — искренне сказал Бунин. — Жалею, что Вера Николаевна не совсем здорова, не сумела прийти. Счастья вам, Константин Сергеевич.

— Спасибо! Но времена грядут страшные. Послезавтра, перед спектаклем, даже собираем труппу. Тема собрания, — грустно усмехнулся Станиславский, — «О переустройстве театрального дела в связи с тяжелой и ненормальной жизнью». До чего дожили!

Гости потянулись к выходу.

Старый Василий, шаркая по паркету, поднес Бунину пальто.

— Почему мне, дорогой Фирс? — наклонился к лицу Василия Бунин.

— Ты, золото, человек необычный! — важно и громко ответил слуга, но от чаевых не отказался: — Внучка у меня на руках, Ален- ка. Сирота. Вот и выправляю ее.