Катастрофа

— И кутежи по три дня без отдыха! — вдруг раздался в двери могучий голос.

Все повернули головы.

Дверной проем занимала гигантская фигура общего любимца Владимира Алексеевича Гиляровского — «дяди Гиляя». Этот человек словно для того нарочно появился на земле, чтобы испытывать себя опасностями и приключениями. Природа наградила его чудовищной силой. Уже в гимназическом возрасте он легко сгибал пятаки и ломал подковы. В четырнадцать лет «взял» из берлоги первого своего медведя. Через три года, бросив богатый дом отца, бежал бурлачить на Волгу. Дружил с ворами и бандитами. Был принят в самых аристократических салонах. Статьями Гиляровского о социальном «дне» зачитывалась вся Россия.

— Ну, кутить и мы умеем! — рассмеялся Бунин. — Пить и гулять, да других забот не знать! Это наше, российское, так сказать, родовая черта.

— За стол, за стол! — заворковала Мария Петровна, усаживая на почетное место — возле юбиляра — Гиляровского.

— Пусть выпьет вначале «штрафную»! — скомандовал Коненков. — Уж будьте любезны, дядя Гиляй!

— Владимира Алексеевича и литровый кубок не испугает! — залился хохотом Москвин. — Вон какой удалец, прямо витязь с картины Васнецова. И годы не берут!

— Обратите внимание, Владимир Алексеевич, какой славный стол у Марии Петровны! — вступил в разговор художник Симов, успевавший расправляться с ароматными громадными раками, запивать их пивом и одновременно со всем этим делать наброски гостей на кусочках белого картона, лежавшего у него между тарелок. — Тут хлеба не достанешь, а нам праздник закатили!

— Особенно луковый суп — ах, духовитый! — восторгнулся Москвин. — Секрет знаете, Мария Петровна!

— Не я, — улыбнулась польщенная похвалой Мария Петровна. — Это наш повар. Надо умело спассеровать лук и подобрать хорошие томаты…

Бунин поднялся с бокалом белого вина:

— И все же, господа, я хочу сказать тост. Виктор Андреевич, этот даровитый художник, правильно подметил: в наше трудное время — и суметь так принять друзей! Невольно напрашивается: следует еще раз пить здоровье хозяев. И это было бы справедливо. Я гляжу на этот необъятный и щедрый стол, заставленный бутылками с разноцветными водками, винами, ликерами, на смугло-телесный балык, на нежную, тающую во рту семгу, на этих гигантских раков. И что же, господа! Ведь все это остатки роскоши прошлой, добольшевистской России. Сильной, гордой, непобедимой!

Выпьем за нашу Россию, чтобы вновь вернулись ее былые богатства и могущество! А главное — чтоб всех марксистов- экстремистов выпроводить куда подальше.

Все подняли бокалы и рюмки, с чувством осушили их.

— Славный тост! — проговорил Шмелев, отламывая изрядный ком от блестевшей жирной глыбы паюсной икры. — А теперь, дамы и господа, товарищи и беспартийные, самое время спеть… Вас не затруднит, Александр Тихонович, сесть за рояль? — обратился он к опоздавшему к началу обеда композитору Гречанинову, ученику Римского-Корсакова и Аренского.

— Что прикажете играть, Иван Сергеевич?

— «Боже, царя храни», чего же еще…

Гречанинов хмыкнул, но за рояль сел. Взял бравурные аккорды вступления. Станиславский побледнел и закусил губу. Москвин улыбнулся. Симов выпил уважаемой им водки Шустова и закусил маслиной. Шмелев, Алексеев, Гиляровский, Коненков, а затем Немирович, Бунин и еще кто-то грянули:

Замолкли последние аккорды.

Станиславский для чего-то раза два-три выглядывал в окна. Теперь он вздохнул и раздраженно-вибрирующим голосом проговорил:

— Зачем такие выходки! Мало с плеч голов полетело? На улице слышно, да и прислуга, глядишь, того…

Гречанинов заиграл мелодию арии из своей популярной оперы «Добрыня Никитич» и стал вполголоса напевать, пытаясь сохранять интонации ее лучшего исполнителя — Шаляпина.

Бунин не без насмешки поддакнул:

— Это вы, Константин Сергеевич, конечно, правы! Много голов полетело. И куда больше полетит. Только большевики убивают не за российские гимны, не за заговоры даже. Убивают просто так, ради садистского удовольствия. Ибо знают, что эти преступления сойдут без наказания. Разве преданы виселице за все свои жестокости Троцкий или какой-нибудь Зиновьев? Нет, за пролитие крови их ждут большевистские награды и слава, и еще… эта… как ее… «всенародная любовь». Да, деяния революционеров сопровождаются государственным спокойствием, цинизмом и резонерством: «Слава труду, смерть буржуям!»

«Буржуй» — это все, кто не принимает участия в убийствах. Преступникам всегда выгодно втянуть в свою шайку побольше людей, чтобы ответственность на всех разделить. А остальных запугать, чтоб голос против кровавого царства ничей не поднимался! Ибо запуганные, молчащие — это тоже соучастники.

Бунин на мгновенье остановился и уже спокойно закончил:

— Кстати, последний раз я пел «Боже, царя храни!» будучи гимназистом в Ельце. Раз нас не запугали, стало быть, мы не рабы и не соучастники революционных преступлений…

— Да, мы заговоры не устраиваем, — успокаивающе проговорил Гиляровский. — Иван Алексеевич прав: за песни в ЧК не водят.

Но его слова звучали неубедительно. Все враз смолкли. Даже вилки больше не стучали. Бунин демонстративно громко позвал лакея:

— Принеси еще белого вина…

Коненков повернулся к Станиславскому:

— Давно хочется в ваш театр сходить, еще раз «Трех сестер» посмотреть.

— Милости просим! Как раз послезавтра спектакль…Ваш Вершинин — удивительный! — искренне восхитился Гиляровский.

Но вновь воцарилась тишина. Настроение было как-то нарушено. Только Гречанинов одним пальцем наигрывал какую-то мелодию из Бортнянского, да, заскрежетав, зашумев колесами, начали отбивать время громадные напольные часы.

4

Казалось, вечер распался, разладился окончательно. Однако находчивая Мария Петровна напомнила о юбилее популярного в Петербурге ресторана «Вена» — радушном приюте артистов, писателей, художников.

— Виктор Андреевич преподнес владельцу «Вены» Соколову его портрет, — молвил, воскресая, Станиславский.

Симов, изрядно захмелевший, застенчиво отмахнулся.

— Что я! Ему картины дарили прекрасные мастера — Репин, Зарубин, Поленов, Клевер…

— Ну, не скромничайте, — проворковал Станиславский. — Ваши декорации в Художественном — просто чудо!

— Оформление «На дне» — подлинный шедевр! — воскликнул Москвин. — Ведь все мы за впечатлениями тогда ходили в поход в хитровские ночлежки! Дядя Гиляй организовал этот спуск в преисподнюю.

Станиславский улыбнулся:

— И еще от гибели спас. Виктор Андреевич, расскажите, как нас убивать собрались.

Симов, без удовольствия вспоминавший о давней истории, замахал руками:

— Сто лет прошло, забылось изрядно… Пусть Владимир Алексеевич расскажет, — кивнул Симов на стоявшего у рояля Гиляровского.

— Согласен, но лишь в дуэте с Константином Сергеевичем. Вы начинайте, я продолжу.

— Прекрасно! — неожиданно охотно согласился Станиславский. — 18 декабря девятьсот второго года на сцене Художественного играли мы премьеру «На дне».

— Триумфально играли! — бросила реплику Книппер.

— Может быть, но суть в другом. Еще шли только репетиции, Владимир Алексеевич пригласил нас — «живого восприятия ради!»— на знаменитую Хитровку, обиталище воров, бандитов и проституток.

И вот однажды отправились мы к Яузе, на Солянку. Дело шло к вечеру, спускаемся вниз. Ощущение — словно погружаешься в гнилую шевелящуюся яму.

— Да, это целое царство, — добавил Гиляровский. — Царство злых духов. Тут и торговки объедками, и трактиры, нищие перемешались с барышниками, скупщики краденого с убийцами и беглыми каторжниками.