Катастрофа

— Для почину выпить по чину! — что и было сделано «а-ля фуршет».

— Третьего сентября уходящего революционного года свершилось неслыханное надругательство над идеей Учредительного.

Гражданин Керенский самолично присвоил себе права собрания и провозгласил Россию республикой…

— Не монархию же, а республику, — заметил Коненков.

— А делать этого все равно не стоило! Лишь Учредительное собрание уполномочено на это…

— Вы, Иван Михайлович, безусловно, правы! — Станиславский хотел ужинать, а политические споры ему всегда претили. — Большевики назвали окончательную дату созыва собрания— пятого января. Вот завтра еще раз республику и продекларируют…

Шмелев нервно дернул головой и не к месту резко отчеканил:

— Большевики власть не отдадут — ни Учредительному собранию, ни эсерам — никому!

Бунин скептически улыбнулся:

— Как это — «не отдадут»? Ведь выборы 12 ноября обеспечили большинство мест в «учредиловке» не им, а эсерам!

Москвин еще раз блеснул замечательной памятью:

— За эсеров отдали голоса пятьдесят восемь процентов избирателей, а за большевиков лишь двадцать пять.

Шмелев упорствовал:

— Количество ничего не решает. С оружием у сторонников демократии во все времена было хуже, чем у экстремистов. Один пулемет говорит убедительней тысячной толпы. Что такое, какой «пулемет», Иван Сергеевич! — возмутился Станиславский. — Да, пока власть действительно у большевиков. И они оттягивали сколько могли созыв собрания. Это и есть доказательство их слабости, — вставил Бунин. Но повсюду созданы комитеты в защиту Учредительного собрания. Даже ко мне приходила депутация, и я поставил свою подпись.

Шмелев невежливо расхохотался:

— Ну, если подпись… То оно, конечно…

Станиславский вспыхнул, Бунин недовольно поморщился, вполголоса сочувственно произнес:

— У Ивана Сергеевича сын на фронте! Вот и нервничает…

В этот момент, отделившись от женщин, весело щебетавших на угловом диванчике, подлетела Книппер-Чехова.

— Господа спорщики! Не стыдно ли забывать дам ради политики?

Коненков галантно поцеловал Ольге Леонардовне руку:

— Отнюдь нет! Помним вас и любим.

— Тогда прощаем.

— А я расскажу анекдот… политический, — со смехом щелкнул языком изящный, почти хрупкий, с моноклем в правом глазу Алексеев.

Все с интересом обратились к нему:

— Сделайте одолжение, Алексей Григорьевич, расскажите!

— Троцкий лег спать, но предупредил часового: «Разбуди ровно в шесть утра!» Назначенное время пришло, вождь революции дрыхнет, а красногвардеец ломает себе голову, как бы деликатней разбудить вождя. «Господин» — нельзя, «товарищ» — страшно, какой он «товарищ» красному вождю. Аж вспотел, потом махнул рукой, влетел в спальную и во все горло заорал: «Вставай, проклятьем заклейменный!»

Все рассмеялись.

3

В гостиной появилась задержавшаяся из-за неловкости горничной Мария Петровна, жена Станиславского. А неловкость эта заключалась в том, что она сожгла новое платье хозяйки, сшитое за громадные деньги у самого Жоржа и в котором Мария Петровна желала быть на сегодняшнем приеме. По этой причине у Марьи Петровны было скверное настроение, и ей стоило больших усилий скрывать досаду и раздражение.

Ей пришлось надеть черное шелковое платье с большим вырезом на груди и опоясанное выше талии серебряным плетеным пояском, то самое, в котором она уже справляла Новый год. Она знала, что это платье выгодно подчеркивает ее по-девичьи стройную фигуру, обрисовывает женские прелести, и это Марью Петровну несколько утешало. Когда она появилась в гостиной, блестя глянцем волос и со вкусом подобранными бриллиантами, все потянулись к ней. Мужчинам она подставляла руку для поцелуя, дамам умела бросить комплимент по поводу их платья или прически и при этом привычно следила за гостями: все ли идет согласно ритуалу, не скучают ли дамы, не слишком ли громко спорит Немирович-Данченко со Шмелевым, почему излишнее оживление вокруг петербуржского конферансье Алексея Алексеева — что такое он там рассказывает, приличное ли?

Когда Бунин подошел к Марье Петровне, та радушно улыбнулась и почти с искренним восхищением произнесла:

— Поздравляю, Иван Алексеевич, с новой книгой! Вчера весь вечер наслаждалась чтением.

— Какой? — полюбопытствовал Бунин.

— Ну, в красном переплете. Называется «Избранные рассказы». Изумительный рассказ «Числа». Я была тронута до слез.

И хотя книга была давно не новой, да и рассказ назывался не «Числа», а «Цифры», и Бунин был уверен, что хозяйка дома вовсе не читала его и все эти восторги были обязательной приправой вечера и полагались в нужной дозе, как соус к мясу, он вежливо благодарил ее, приложившись к маленькой легкой кисти.

Неслышно появился камердинер в высоких белых чулках и что- то сказал, почтительно склонившись к Марье Петровне. Она громко произнесла:

— Messieurs et mesdames, прошу к столу!

Не прерывая беседы, гости ручейком потянулись в большую залу — здесь был накрыт ужин. Свет громадной хрустальной люстры весело отражался в тарелках саксонского фарфора, в хрустале бесчисленных рюмок, фужерах, бокалах, подставках приборов, целой батареей вин, водок, ликеров.

Уже полтора десятилетия Станиславский снимал у некоего Маркова роскошный особняк под номером четыре по Каретному ряду. Он был о двух высоких этажах с антресолью и большим балконом.

Десяток его комнат хозяева обставили с возможной роскошью— мебелью красного дерева, зеркалами в резных рамах мореного дуба, картинами западных мастеров прошлых веков, громадными фарфоровыми вазами, уходящими под высоченный потолок шкафами со старинными книгами, гравюрами на стенах. Обстановка располагала к неге и высоким творческим порывам.

Несколько комнат на первом этаже были отведены челяди — камердинеру и его семье, кухарке, повару с женой, горничным, дворнику, кучеру, истопнику, сторожу. Самая сухая и теплая комната предназначалась старому слуге Василию, неутомимо шаркавшему ревматическими ногами по всему дому и строго следившему за порядком. Он знал Станиславского малым ребенком. И по сей день Василий почитал долгом поджидать хозяина в прихожей, отворяя ему двери и помогая снимать шубу.

Во времена стародавние, когда Алексеевы — родители Константина Сергеевича — жили в доме восемь по Садово- Черногрязской и маленький Костинька собирался в 4-ю гимназию, что располагалась в знаменитом «доме-комоде» Апраксиных на Покровке, Василий, еще молодцеватый парень с белокурой гривой волос, неизменно норовил надеть барчуку калошики:

— Что из того, что сухо? Погоды нынче переменчивые. Набежит дожжик, ножки и промочите.

С той поры минуло полстолетия, но Василий, полысевший и согнувшийся, каждый раз подходил в прихожей к Станиславскому и, протягивая галоши, требовательно произносил:

— Вы уж, барин, наденьте калошики…

— Да, нынче погоды переменчивые, — улыбался Станиславский.

— Ишшо какие! — Василий предпочитал не замечать иронии барина. — Скверные погоды… Так что позвольте, я вам калошики как раз надену. Ботиночки лаковые, попортите…

Когда Бунин впервые увидал Василия, то не удержался:

— Фирс, убей меня Бог, настоящий Фирс из «Вишневого сада».

Эта кличка так и осталась за Василием, любившим вспоминать «правильные времена», то есть времена, давным-давно ушедшие.

За домом шел большой сад. Летом, в хорошую погоду, тут устраивались репетиции, публичные чтения и, конечно, ужины. Под тенистыми сводами беседок здесь пили шампанское Александр Блок и Федор Шаляпин, Евгений Вахтангов и Максим Горький, Мстислав Добужинский и Айседора Дункан.

* * *

…Тонко звенели бокалы, мягко стучали по тонкому фарфору серебряные ножи и вилки, пенилась заздравная чаша. В канделябрах потрескивали, взвивая тонкие струйки дымков, десятки свеч (электрические лампы в начале застолья погасли). Выпили за здоровье новорожденного, за хозяйку, за Художественный театр, за Учредительное собрание.

— Господи! — перекрестился Бунин. — Мы отдыхаем, как в наивные прелестные времена наших дедушек и бабушек, во времена кринолинов, дуэлей, картежников, гусаров-усачей, когда уланы носили мундиры с oранжевыми отворотами, а желание юных дворян служить в кавалерии можно было лишь сравнить с безумной страстью к отваге и женщинам.