Катастрофа

Покатилась Русь-матушка с той высоты силы и величия, на которую взбиралась веками. И катилась она согласно законам физики все быстрее и быстрее, так что порой казалось благом окончательное падение. Пусть придет любая власть, лишь бы она была твердой, лишь бы прекратила бандитизм, наполнила прилавки былым изобилием.

Каждый день гремели пушечные удары, порой так близко, что жалобно звенели стекла. Случались и перерывы. Полчаса, а порой час царила тишина, и это затишье было особенно тяжелым. Что пушки вновь выпустят снаряды — сомнений нет, но где на этот раз они упадут, куда и кому принесут смерть?

Кровь ради крови…

4

В каждом доме, в каждой семье двухмиллионной Москвы, в ее 563 церквах с 698 приделами при них люди страстно молили Господа о мире, о том, чтобы пресекли большевиков с их грабежами, насилиями, убийствами.

Бунин твердил:

— Только законная власть спасет Россию! — подразумевая теперь под такой властью кого угодно, только не большевиков.

Но большевиков пока никто не пресекал. А вот они пресекали кого угодно.

Облачившись в теплый и удобный халат, Бунин нервно расхаживал по гостиной — из угла в угол, натыкаясь на табурет возле рояля, чертыхаясь, то и дело подходя к окну, словно надеясь, что там вот-вот произойдут перемены к лучшему.

Зазвонил телефон. Бунин почему-то обрадовался, словно сейчас ему сообщат благую весть.

— Иван, что у вас на Поварской, стреляют? — это говорил Телешов.

— Еще как! — грустно усмехнулся Бунин. — Большевики, кажется, Москву перепутали с германским фронтом.

— Как раз нет! Там они призывали сложить оружие.

— Видать, против своих воевать им охотней!

— Еще бы! В Питере они «славную» победу одержали, гладко все у них прошло.

Бунин с тревогой спросил:

— Неужто и здесь они власть захватят?

— Вряд ли! — уверенно возразил Телешов. — Весь московский гарнизон остался верен присяге. Создан «Комитет общественной безопасности». Наши укрепились в Кремле, телефонная станция тоже в наших руках.

— В Кремле ведь весь арсенал был?

— Он там и остался! В этом наша сила. Мятежники почти безоружны.

— Я вчера встретил на Зубовском бульваре генерала Потоцкого. Он сказал, что в руках большевиков тяжелая артиллерия.

Телешов ахнул:

— Не будут же они из пушек палить по кремлевским святыням! Человеческая низость еще такого не видала. Ну да ладно, я к тебе с приглашением. Приезжай к нам с Верой Николаевной.

— Пожалуй, приеду! — охотно согласился Бунин. — Особенно если чаем напоишь. Сахар еще есть?

— Не только чаем, обедом накормлю. Таким, как в мирное время. К обеду и приезжайте, к шести часам.

* * *

…Славный уют телешовской квартиры, с ее старинным убранством, мягкий свет керосиновой лампы-«линейки» (электроэнергию опять отключили), тишина в доме и за окном (с наступлением темноты перестрелка закончилась) — все это словно миром сошло на бунинскую душу.

Елена Андреевна, жена Телешова, сервировала стол. Приборы, как и положено солидному купеческому дому, были серебряными. Кухарка Саша, крепкая деревенская девка, светившаяся каким-то особым расположением к людям, готовностью служить всякому, с кем сводит судьба, ловко помогала хозяйке.

Их сын — Андрей Николаевич, семнадцатилетний студент, с тщательным пробором и в лакированных штиблетах, утонул в глубоком мягком кресле, щипал струны гитары и потихоньку, но с чувством напевал:

Вера Николаевна поинтересовалась:

— Леночка, какие нынче в Москве цены на базаре?

— Три шкуры нынче дерут! За фунт мерзлой баранины просят «синенькую».

(Заметим, что исконные москвичи почти никогда не называли денежную цифру. У бумажки каждого достоинства было свое прозвище: один рубль — целковый, целковик; три рубля — зелененькая; пятерка — синенькая; десять рублей — червонец, красненькая; сто рублей — «Катюша», по портрету Екатерины II, на ассигнации изображенной, и т. д.)

Вера Николаевна, несколько отставшая от московского быта, охнула:

— Чистый разбой! Давно ли за крупную молочную телятину по двугривенному давали!

Елена Андреевна вздохнула:

— За пуд севрюги «красненькую» платили…

В разговор влезла Саша, умевшая в лавках так бойко торговаться, что едва ли не за половину назначенной цены брала, особенно если продавец был молодым:

— А для чего, барыня, вы повадились на Трубный рынок ездить? Там завсегда лишнего берут. И нет толку из того, что езда до него ближе! Надоть на Немецкий или Леснорядский. Хоть и дальше, зато там много дешевле.

В другом углу гостиной Бунин горячо доказывал Николаю Дмитриевичу:

— Почему большевики так легко одолели Временное правительство? Ведь у них силы настоящей нет, да и мужику по сердцу не их декларации, а лозунги эсеров.

— Ну, большевики в Петрограде — калифы на час…

— Может, и так! Но ведь сумели же захватить власть в столице! Стоило большевикам топнуть сапогом, и Временное правительство разбежалось.

— Временных давно надо было турнуть! — с важностью уронил Андрей Николаевич, вешая на стену гитару.

— Ты бы, сынок, помолчал! — сурово оборвала его Елена Андреевна. — Не лезь в разговор старших.

— Он прав! — поддержал гимназиста Бунин. — Это правительство никуда не годилось. Кто там царил? Чернов — министр земледелия! Да он прясло от бороны не отличит. Ну, сменил его Шингарев. По образованию — врач, по устремлениям — журналист. Прославился тем, что постоянно влезал на думскую трибуну — лишь бы трещать, как сорока. И вот он-то «мудро руководил» сельским хозяйством России…

— Ян, о чем говорить, если и Шингаревым, и Некрасовым, и князем Львовым — всем Временным правительством командует присяжный поверенный Керенский! — сказала Вера Николаевна.

— Несчастное существо! — Николай Дмитриевич потеребил свою короткую бородку. — Способности самые ограниченные…

— Зато амбиции Наполеона! — вновь влез в разговор Андрей Николаевич, за что был отлучен от компании взрослых и отправлен обедать на кухню.

Злободневный разговор прервала хозяйка:

— Пожалуйста, к столу!

Пили водку под малосольный астраханский «залом» — селедку, спинка которой была шириной в ладонь, источала нежный жир и таяла во рту. Дамы предпочли пиво, закусывая его швейцарским сыром и фаршированной колбасой. Андрей Николаевич, смешивший на кухне анекдотами Сашу, по малолетству пива был лишен. Ему по вкусу пришлась солянка из осетрины на сковороде.

Обед был долгим, неспешным, по-старинному сытным. Словно древние стены сообщали его насельникам мудрую степенность. Да и то сказать, стоял дом аж с 1747 года, хотя и был несколько перестроен в 1813-м.

Принадлежал он знаменитым купцам-миллионерам Корзинкиным, точнее, одному из их славных представителей — торговцу чаем Андрею Александровичу. Купец был сметлив, честен и удачлив. Повезло Корзинкину даже со смертью — умер он в 1913-м, последнем счастливом году России.

Домовладелицей стала его дочь Елена Андреевна. Было ей тогда без малого пятьдесят.

— Ах, вы женщина просто исключительная! — искренне восторгался Бунин. — Как выражалась знакомая мне древняя старушка из Замоскворечья про Наталью Ланскую, в первом браке Пушкину: «женщина-антик».

— Подлиза! Придется мне сегодня спеть ваш любимый романс…

И действительно, когда обед был наконец благополучно завершен, хозяйка села за рояль и спела бархатным контральто:

Глядя на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу реки…

Бунин с чувством поцеловал ей руку.

— Лена, презентуй Ивану твою открытку! — подал голос Николай Дмитриевич.

— Какую такую открытку? — оживилась Вера Николаевна.