Катастрофа

Лошадь присела на задние ноги и вдруг понеслась, словно шалая. Упираясь в передок, извозчик натянул вожжи:

— Тпру, окаянная! Куды тебя несет?

Вера Николаевна вцепилась в руку мужа. Возле углового дома упала старуха, уронив кошелку, разметав в стороны руки. Но поднялась, заковыляла к ближайшему подъезду.

Миновали Мясницкие ворота.

Споро спустившись со Сретенской горки, извозчик притормозил. На Трубной площади, в народе прозванной Трубой, стояла густая толпа. Это был народ разных званий и возрастов, но преобладали плохо одетые люди рабочего вида, толкавшиеся без дела.

Труба годами служила птичьим базаром.

Бунин повернул лицо к жене:

— «Люди на Трубе копошатся, как раки в решете». Это Чехов сказал. До чего же точно!

Вера Николаевна удивилась:

— Надо же! Бунина чуть бомбой не прихлопнуло, а в нем художник не умолкает.

Оба вдруг улыбнулись.

— Это, Вера, до конца жизни! Чем труднее положение, тем больше обостряется восприятие, за собой словно со стороны наблюдаю. Кстати, это качество сильно было развито у Толстого. Думаю, это одна из причин, почему он не ведал страха.

— Как и ты!

— Даже сравнивать — грех! Он один такой — сияющая горная вершина. Но мы с тобой хороши — в такие минуты затеяли литературные диспуты. Нашли время!

Извозчик остановился. Дорогу преградила толпа, слушавшая почтенного господина с густой, окладистой бородой, похожего на купца. Поворачиваясь влево и вправо, он убежденно говорил:

— Социалисты действуют на германские деньги! Ихний гайзер сто пудов золота дал. Вот российский престол и низвергнули. Теперя перестреляют сто тысяч православных, а из церквей все иконы вынесут. Поругание начнется… Ровно на 77 лет!

Старуха в древнем рыжем салопе, внимательно слушавшая купца, заголосила:

— Матушка Царица небесная, спаси и сохрани от извергов!

Проходивший мимо белокурый человек лет тридцати, в студенческой фуражке, в хорошей суконной шинели, с громадным дымчатым шарфом вокруг шеи, поправил пенсне и, презрительно посмотрев на купца-оратора, сквозь зубы процедил:

— А в пятом году тоже кайзер помогал? Привыкли виновных на стороне искать.

— Ты, студент, не лайся! — вступила в разговор толстая баба, перехваченная крест-накрест цветной шалью, державшая в руках хозяйственную корзину. — От вас, смутьянов, все беспокойство. Митинги, паразиты, устраивали!

— Пороть чаще их надо, этих стюдентов, — заметил извозчик, умело направляя сквозь толпу лошадь.

К Бунину подскочил мальчишка в кособоком картузе.

— Дяденька, купи патроны. — Он шел за коляской, протягивая разнокалиберные ружейные и снарядные гильзы. — За семик все отдам.

Извозчик поднял кнут:

— Я тебе, шельмец, сейчас такой семик дам, что до морковкина заговенья будешь помнить. Не беспокой барина!

Мальчишка отстал.

Выехали на Страстной бульвар.

В центр не пропускали ни пеших, ни конных: только «своих» — по мандатам. Густая цепь солдат запирала все подходы к генерал-губернаторскому дому. Теперь там был штаб большевистских отрядов.

Беспрерывно нажимая на клаксон, лихо подлетели два авто, из которых торчали красные флаги. Солдаты моментально расступились.

— Во как начальники раскатывают! — щелкнул кнутом кобылу извозчик. Помолчав, добавил: — Хоть бы все, собаки, друг друга перестреляли. Оставшихся — на осину, царя-батюшку — обратно на престол.

Трах! Бах! — загремело с Петровки.

Вера Николаевна перекрестилась, извозчик хлестнул кобылу, а Бунин увидал в нескольких шагах от себя двух санитаров. На длинных узких носилках несли человека с безвольно болтавшейся, окровавленной головой. Длинные смолянистые волосы спеклись в густую кровянистую массу, оттеняя смертельно бледное лицо с закатившимися глазами.

У Бунина болезненно сжалось сердце.

Чем ближе к дому, тем тревожней становилась обстановка. Под воротами, возле дверных навесов и по углам домов стояли солдаты с винтовками, опасливо и зорко посматривая во все стороны. С Охотного ряда беспрерывно раздавалась стрельба. Улицы были тревожно-пустынны.

По Тверской, со стороны Ходынского поля, неслись авто, набитые вооруженными солдатами и рабочими. Из кузова торчали вверх винтовки с примкнутыми штыками. Издали все это напоминало ощетинившихся ежей.

Извозчик придержал лошадь, пережидая разрыва в этом бесконечном шествии.

По мостовой, ближе к тротуарам, двигались отряды Красной гвардии и солдат. Некоторые были опоясаны пулеметными лентами. Шли вразброд, почти не разговаривая. В их лицах чувствовалось напряжение, тревожное ожидание. Бесшабашней выглядели юнцы в засаленных и рваных рабочих пиджаках, подпоясанных новыми солдатскими ремнями. На ремнях болтались серые холщовые сумки с патронами. Они неумело тащили винтовки, то и дело перебрасывая их с плеча на плечо.

— Куда они? — недоуменно спросила Вера Николаевна.

— На бойню! — коротко ответил вконец помрачневший Бунин.

Из Страстного монастыря вышла большая группа вооруженных рабочих. Стараясь выглядеть боевитей, они с малым успехом пытались сохранить стройность в рядах и при этом пели:

Смело, товарищи, в ногу…

— Большевики пошли власть завоевывать! — усмехнулся извозчик.

На монастырской башне зазвонили часы. Звучали они по- старомодному печально и звонко, словно перекликалась стая заблудившихся в тумане волшебных, нездешних птиц.

Извозчик повернул широкую спину и перекрестился на колокольню.

Вера Николаевна прижала платочек к глазам. Бунин нахмурился.

Господи, думалось ему, неужели это конец? Неужели толпа сокрушит Россию? Нет, не может быть! Слишком Россия могущественна, чтобы куча хулиганов или просто заблудших людей могла сломать ее основы!

И он, словно назойливую муху, попытался отогнать от себя страшную мысль.

Когда пересекали Большую Никитскую, на углу Медвежьего переулка вновь увидали санитаров, сносивших убитых и раненых к карете с красным крестом. Рядом с каретой металась, словно черная тень, растрепанная женщина. Она вздымала к небу руки и неистово голосила:

— У… батюшки! Ох, родимые… О-о-о… Сына моего юнкеря убили. У-у-у… — И она повалилась на землю. Ее начали неловко подымать несколько женщин, стоявших рядом.

— А все-таки, — убежденно повторил извозчик, направляя лошадь в разрыв между колоннами, — всех социлистов и хулюганов двистительно — на осину! Чем быстрей, тем спокойней. Пока гидра в силу не вошла.

3

Все жили словно на вокзале: в постоянном ожидании поезда, который повезет в «лучшее будущее», обещанное большевиками всем, кроме буржуев. Землю — крестьянам, заводы — рабочим, свободу — «трудящимся», под которыми подразумевались те же крестьяне и рабочие.

Что касается всего остального многомиллионного населения бывшей Российской империи, то новая власть призывала на их головы все самое страшное, что существует под солнцем. Открывая газету, Бунин ежедневно находил призывы: «Уничтожить паразитные классы общества!», «Беспощадно истреблять эксплуататоров!», «Полностью подавить сопротивление буржуазии, уничтожить ее как класс!»

К ружью приравняли перо не только генералы от большевистской литературы Демьян Бедный и Владимир Маяковский, но из каких-то местечковых щелей повылезали новоявленные барды. Один из самых шустрых — сын одесского мещанина Иоля-Шимона Гершонова Безыменского Александр, который вскоре будет признан первым поэтом комсомолии. Он сочинил стихотворение «Красный террор», посвященное, что естественно, Марату: