Ура!

Дело в том, что она еще девственница. Это она дает понять, и брат с матерью это знают. У нее еще никого не было. Чего она добивается, разгуливая по такому заведению? Изнасилуют и бросят в вонючий кювет, и будет лежать полуживая и стонать в звездной ночи.

Они грызли чипсы и орешки детскими зубками, обходя столики. Но я не знал, что делать, и ничего не делал, и маяк за моей спиной многоопытно подмигивал, а море иронично шумело. Потом девочки исчезли. Я пошел их искать вглубь клуба. Лена, она же ничего не соображает…

Толпа увивалась вокруг своей мелодии, все тонуло в вонючем дыму. А над головами утопающих навис балкончик, и сквозь дым я приметил ВРАГОВ. Это были тертые московские диджеи. Пронаркоманенные насквозь, они совещались, я различил сизые рты. Слиплись на балконе… Я быстрым взглядом раздавил и размазал их по потолку. Девочек обнаружил уже на улице.

– Вы не могли бы нам помочь? – кокетливо-заинтересованно бросилась Лена, страшное равнодушие сквозило.

Оказывается, вырвались из какой-то мутной ситуации и теперь не было денег, чтобы вернуться домой.

– Поедемте вместе, – сказала Лена звонко. – Погуляем там у нас, а?

Да, и мы помчали по вихлястой дороге, кустарники царапали стекла. На заднем сиденье был я с Леной, она то отодвинется, то прихлынет. Мы подскочили на повороте к их Ливадии, и тут Лена, прихлынув, мокро заговорила мне на ухо:

– Извините, мы ужасно хотим спать. Спасибо, что вы… вы нас довезли…

Зови меня на «ты», Мясникова!

Подруги выкатились из машины и убежали, а я сел на ливадийском пятачке и начал пить. Покупал в палатке пиво, бутылка за бутылкой. Напевал себе какие-то красногвардейские и белогвардейские гимны. Светало, и нарастало тепло. Тусклый сон досыпали домики, невесомо бурлило море. Закричали петухи. Одно кукареку растянулось так хрипленько, так искренне. Грубые краски у морской зари: тяп-ляп, оранжевая, фиолетовая. Солнце сально взбухло. Это все вышло неинтересно и постыло. Только петушиные вопли меня и позабавили.

А через час я встретил Славика. «Здоров!» – мы поприветствовались с пацанами, и я отвел его в сторону.

– Послушай, – говорил я. – Она ходила от столика к столику… Почему? Она еще целка, а уже блядь! Почему?

То есть я стучал на его сестренку. Он хмуро кивал. Он мне принялся рассказывать про ее похождения:

– Знаешь, Паш, весной такой кипеш поднялся. Ленка с Юлькой заскакивают в дом: «Быстро шторы напяливай», типа, их бандюки довезли из клуба, а наши девки из тачки сбежали. Эти бандюки всю ночь по деревне гоняли, фарами светили по окнам…

Я подумал: ого! По лезвию ты порхаешь, Лена. А он смачно «кричал»:

– К ней ездил мужик из Донецка, мне бабла сунул. Башка у него желтая и голая. Башка, как ягодка алычи. Мужик-то ей подарки делал. Он ее на тачке катал. Черный джип у него!

– Смотри, – сказал я, – Славик. Выкинут ее на обочину из черного джипа…

Я редко стал заезжать к Мясниковым. Я весь отдался разгулам, и каждую ночь – очередное нелюбимое тело. Лишь утром оставшись один, засыпал под славные перезвоны церкви и ревнивые трели пташек. Недолго спал в солнечных бликах. Вставал, маршево брел из комнаты вниз с горы, солнце прожигало темя. Купался, делал сильные заплывы. Наконец меня оглушил солнечный удар.

Каждый шаг отзывается в виске, и стальная стая иголок скачет с зябким перезвоном и рушится о каменное дно. Жаровня внутри, где-то под сердцем, и сердце прерывисто выстукивает. Полуживой, я выбрался вечером на набережную. Аттракционы, клоуны, небо качается в авоське прожекторов… А зимой все опустеет, и Леночка будет сидеть в своей пальмовой деревне за несколько километров отсюда, где если прошел незнакомый человек – уже событие.

С этой мыслью я наткнулся на нее.

– Ты все рассказал Славе! – протараторила она слезливо. – Предатель! – отвернулась, пропала.

Мелькнула, как знамя. Такая красивая.

Спустился в открытое кафе. Над баром черное нутро динамика ритмично сотрясалось. «Как у негритянки», – представил я. Маяк подмигивал моему сердцу, какой-то намек на влюбленность. Лена, она такая женственная, наверно женственная неисправимо. По всему побережью на мелкой гальке сидели серые люди. И сумрак скрадывал их движения.

Назавтра я приехал в Ливадию. Зашел к бедным Мясниковым, гостинцы принес, девочки не было. И я уже пошел к остановке, сесть в маршрутку и убраться восвояси, как она окликнула:

– Паша!

Они с Юлей стояли у витрины магазинчика.

– Уезжаете?

– Завтра, Лена, уезжаю в Москву.

Приблизилась:

– Приезжай, – и поцеловала меня длинно у этой блеклой витрины.

Может, я описываю расплывчато. Например, я о ее мамаше почти ничего не пишу. Ну про мать ее знаю, что Надежда Ковальчук приехала в Киев поступать в институт. Не поступила, долго жила в общежитии, где пристрастили к алкоголю. И вся жизнь у Нади так пошла, пару раз за год запивает.

А что в наше время может ждать ее тоненькую дочку? Кто? Но Лена кокетничает со всеми без разбора, с пожирающей жизнью. Ей бы простого парня, не красавчика, а обычного, который был бы от нее без ума и крепко держал семью. Однако она уже учуяла себе цену и рвется вперед, в бары, к прищурам богатых людей…

Эй! У меня планы серьезные. Я хочу защитить чувства от шин черных джипов. Не хочу отдавать вам девочку, рыхлые вы скоты с холодными членами. Хочу, чтобы Лена в меня влюбилась. Раньше у меня была мучительная любовь к задастой Алисе. Потом я надолго разуверился во всем и теперь жду реабилитации чувств. Любовь надо мной надругалась, а нужны мне были чувства сильные. Я был кинут в грязь лицом и долго, где-то года два, не мог оправиться, уползал по грязи. Клонился к луже и узнавал свой набрякший лик. Помню, в апрельский денек шаркаю по Манежу, правую руку придерживая левой. Левая парализована, чугунная, после неудачной вчерашней колки. Если засучить рукав, под курткой и под свитером – на вене лилово-желтый огромный синяк.

После всех надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь! И, оказавшись в Крыму, я волочился за ускользающей Леночкой, заставлял себя ее преследовать… Я алчный, очень алчный, жажду любви. И вопль мой – о любви.

У нас будут красивые дети. Образцовая семья. Распад остановится. Я ведь наступательная железная личность, буду качать мышцы. Курить уже бросил. Так и вижу нас: Уражцев, Мясникова – в Москве.

Улыбчивые, мы с ней глубокой ночью пройдем по ветреной и сиротливой Красной площади. Продолжим наш длинный поцелуй на серой площади, когда нет там никаких людей и бегают собачьи стаи…

Происхождение крика

Происхождение «ура!» – тюркское. Переводится: «бей!» Это «ура!» меня с детства занимало. Яростное, как фонтан крови. В этом слове – внезапность. Короткое, трехбуквенное. Все же захватчики принесли простор и поэзию. Заряд энергии. Есть слова, которые выплескиваются за свои пределы.

Трехбуквенное ругательство, вязко шевелящееся, заставляет себя писать на стене. Не вымарать и «ура!» Звуки-инстинкты. В них магия жизни.

Ругательство – розовато-сизое, хрипловатое. А «ура!» – атакующе-алое. «Ура-а-а!» – и в ушах сразу глохнет, хохочут кровяные шарики, сердца – скачок! «Ура!» не стормозит, оно бьет на лету! Хрустящая сердцевина арбуза, блик солнца на водной ряби, и удар в мясо, в кости, отрывание жизни!

Страшно, когда на тебя орут: «Ура!», темнеет в глазах, и улепетываешь, лишь бы не навалились темной массой, не придушили.

Преподавательница музыки Валя, всю жизнь переживающая краткий роман с Бродским, утонченное нервное создание. На нее в подъезде набросился насильник, придавил к стене, расстегивая ширинку. Потрясенная, она вдруг выкрикнула: «Ура-а-а!» И… самца как ветром сдуло, только дверь подъезда хлопнула.

Салюты омывают небо, и рвется вопль. Однажды под гром праздника юная компания окружила мелкого японца.

– Не, а какие твои пацанские понятия? – настаивали они.

Подростки были возбуждены, то и дело они отвлекались от японца, чтобы вбросить в воздух очередную дозу: «Ура!» Японец обморочно улыбался, по лицу его скользили разноцветные отблески. К концу салюта он потерял сознание.