Страница 7 из 142
Фигура Тихона Вялова, бывшего крестьянина, потом землекопа, потом дворника Артамоновых, — самая сложная в романе, даже (во всяком случае, до финала, когда многое проясняется) загадочная. М. Горького беспокоило, что критики, говоря о романе, «всегда забывают отметить фигуру Тихона Вялова, а она не зря воткнута в жизнь Артамоновых».[10] Он даже заметил однажды, что Тихон в этой книге — «главный ее герой».[11]
В романе есть немало эпизодов, объясняющих, почему могло прозвучать такое замечание. Проходя через все повествование, Тихон Вялов является самым неприятным и ненавистным человеком для Петра Артамонова, который тем не менее часто вольно или невольно повторяет многие «Тихоновы слова». Вялов одновременно и притягивает к себе и отталкивает Никиту, явно влияя на всю его судьбу. Именно от Тихона идут первые толчки, отодвигающие Илью-младшего от отца и от «дела». «Что это за человек, Тихон? — спрашивает у самого себя Петр. — На все вокруг падает его тень, его слова звучат в ребячливых речах сына, его мыслями околдован брат». Мысли Тихона раскрываются в целой серии афоризмов, среди которых особое значение имеют изречения об артамоновском «деле»: «Дело, как плесень в погребе, — своей силой растет»; «Дело — перила человеку; по краю ямы ходим, за них держимся»; «Делам черт Каина обучил…»; «Человек — нитку прядет, черт — дерюгу ткет, так оно, без конца, и идет» и т. д. Много раз говорится о «мерцающих» глазах Вялова, — они «мерцают», когда он смотрит на Артамоновых и когда трудно понять, что в них: простое любопытство или ненависть? В самом деле: что за человек Тихон?
Критики сперва обходили эту фигуру, а когда стали присматриваться к ней — не сразу раскрыли ее сущность. Некоторые пришли к выводу, что в лице Тихона Вялова дан обобщенный образ крестьянской массы. При этом возникало представление о простой и ясной расстановке сил в романе: Артамоновы — буржуазия, Морозовы и другие — рабочий класс, Тихон Вялов — крестьянство. Но такому широкому толкованию образа Тихона явно противоречат многие его черты, хотя бы то, что он — «с рабочими груб, как полицейский, они его не любят…». Правда, таков он в представлении Петра Артамонова — в представлении явно необъективном. Однако Тихон сам говорит о себе в финале романа, имея в виду войну народа против таких, как Петр Артамонов: «А я, как был, в стороне…»
В критике была высказана и мысль о том, что в Тихоне Горький действительно изобразил всю крестьянскую массу, но изобразил неверно, со скептицизмом, который был пережитком его ошибок 1917–1918 годов. Но такому выводу прямо противоречит текст романа: Никита с полным правом говорит о Тихоне, что его «обидел кто-то, он и оторвался от всех, как разоренный…». Сам Тихон рассказывает в финале, что он, наблюдая за Артамоновыми, утратил те представления, которыми жил раньше: «Веры… лишили вы меня; не знаю, как теперь и умереть мне. Загляделся на вас, беси…» Образ оторвавшегося от крестьянской среды человека не мог претендовать на воплощение сущности крестьянства как класса. В критике был высказан и такой взгляд на Тихона, что он не только не является представителем массы, но прямо враждебен ей: «доносит» хозяину на рабочих и т. д. Но это было уже совсем несерьезно: ни на кого Тихон не «доносит», и нельзя не чувствовать, какой глубокий и подлинно народный характер имеет растущий в нем гнев против мира Артамоновых. Приходится снова задать вопрос: что же за человек Тихон?
Говоря о русской классической литературе, М. Горький «упрекал» некоторых ее представителей в том, что они, рисуя крестьянскую массу, сосредоточили внимание на кротких, христолюбивых людях, подобных Платону Каратаеву и Поликушке, но прошли мимо таких выходцев из крестьянства, как волевые, жадные до жизни «стяжатели-строители». В «Деле Артамоновых» М. Горький противопоставил друг другу людей двух этих разных типов, прежде всего — Илью Артамонова-старшего и Тихона Вялова, о котором сам говорил, что это — «видоизмененный тип Платона Каратаева» (30, 91). Илья и Тихон вышли оба из среды патриархального крестьянства, но один из них разрушает патриархальную неподвижность, а другой мучительно переживает ее конец. Значит ли это, что Илья — положительный герой, а Тихон — отрицательный, воплощающий консервативное начало? Нет, все гораздо сложнее. Совершая исторически прогрессивное дело, Илья хладнокровно ступает по головам людей — таких, как Тихон и как тысячи ему подобных. В самом конце романа выясняется, что Илья был убийцей брата Тихона и что Тихон пошел служить к Артамонову, побуждаемый вначале лишь желанием отомстить за брата. Это желание сменилось у Вялова другим: понять, кто такие Артамоновы, в чем их сила и слабость, долго ли будет существовать их господство, откуда придет к ним возмездие за все их дела?
И происходит нечто на первый взгляд парадоксальное, но в действительности глубоко закономерное. В продолжателе «дела» Петре, все больше страшащемся «дела», пробуждается тоска по утраченному патриархальному «раю». Он говорит: «В деревне — проще, спокойнее жить…»; «Не наше бы это дело, фабрика. Нам бы лучше податься в степи, купить там землю, крестьянствовать. Шума-то было бы меньше, а толку — больше…» и т. п.
Нетрудно определить главную причину такого настроения. Она — в тревоге, вызванной тем, что рабочие становятся все менее похожими на крестьян, что они «теряют крестьянскую выносливость» (в данном случае под выносливостью разумеется терпение, покорность). И Петра Артамонова начинает притягивать к себе реакционная сторона проповеди Льва Толстого, — Коптев кричит Петру: «Какое вам дело до графа, вам, вам? Граф этот — последний вздох деревенской России…»
А в это время Платон Каратаев перестает быть Платоном Каратаевым: Тихон утрачивает черты покорности, испытывая все больший гнев против тех, кто пытается строить свое благополучие на разорении миллионов людей. При всей консервативности и обреченности попыток патриархального крестьянства остановить ход развития капитализма, глубоко справедливым был протест этого крестьянства против капиталистического хищничества. И хотя Тихон еще не согласен с «затеями» революционеров, хотя он еще далек от коллективизма передовых рабочих, хотя ему пока присуща психология «единоличника» («Работай каждый на себя, тогда ничего не будет, никакого зла»), — позиция соглядатая, свидетеля на суде истории начинает заменяться у него позицией обвинителя и судьи.
Мог ли думать Лев Толстой, обсуждая с М. Горьким замысел его будущего романа, что в этом романе, который явится одним из ярких свидетельств непреходящего значения великой школы толстовского реализма, будет, помимо всего прочего, показан конец «толстовщины», конец самой почвы, из которой росли такие учения?
Характеризуя творческий метод советской литературы, М. Горький говорил: «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество…» (27, 330). И (можно к этому добавить) осуждает бытие как пассивное подчинение ходу вещей, как отказ от творчества и борьбы. «Воскрешение» души Ниловны началось с тех пор, как она почувствовала себя «при деле» — стала участвовать в революционной борьбе рабочего класса, в историческом творчестве народных масс. «Разрушение личности» было неизбежным возмездием для каждого, кто «впрягся» в «дело», подобное артамоновскому, в «дело» эксплуатации чужого труда, чужого творчества, в «дело», направленное против народа, против революционного развития действительности.
Существует мнение, что «общечеловеческое» в искусстве противостоит конкретно-историческому, как «вечное» — временному, что эти «начала» всегда мешают друг другу и что расширение одного из них неизбежно приводит к сужению другого. Такое мнение вообще ошибочно, а когда речь идет о социалистическом реализме — ошибочно вдвойне. Произведения М. Горького конкретно-историчны не только в том отношении, что все изображенное в них отчетливо соотнесено с историческим процессом, но и по всему своему пафосу, тону, «настрою». Они были нередко остро злободневными и почти всегда — «очень своевременными». Роман «Мать» защищал не просто революцию, а большевистскую тактику в ней, активно вмешиваясь в споры о том, следовало ли пролетариату подниматься на борьбу против самодержавия, когда еще не было гарантии успеха, надо или не надо было браться за оружие. Роман «Дело Артамоновых» вмешивался столь же активно в спор не меньшего значения: возможен ли в России поворот назад — реставрация капитализма?
10
«Архив А. М. Горького», т. III, М. 1951, стр. 241.
11
Письмо к М. Натанову от 3 декабря 1928 г. (Архив А. М. Горького).