Мать. Дело Артамоновых

Суть в том, что Илья-старший осуществляет свое прогрессивное дело, оставаясь буржуа и стяжателем, оставаясь даже для своих детей не столько отцом, сколько «строгим хозяином» (так думал, вспоминая об отце, Петр, и в этом было много правды). Уже у Артамонова-старшего возникла тревога за будущее «дела», и эта тревога начала подтачивать его веру в себя. Строительный размах стал приобретать у него показной характер: Илья «становился все более хвастливо криклив». Сама его гибель дала основание Тихону Вялову сказать, что его сила «хвастовством изошла». Это не сразу видно, это не лежит на поверхности, но это — факт и очень важный факт: упадок артамоновского «рода» начался с самого родоначальника.

Выслушав рассказ М. Горького о замысле будущего романа, Лев Толстой сказал: «Это очень серьезно. Тот, который идет в монахи молиться за всю семью, — это чудесно! Это — настоящее: вы — грешите, а я пойду отмаливать грехи ваши. И другой — скучающий, стяжатель-строитель, — тоже правда! И что он пьет, и зверь, распутник, и любит всех, а — вдруг — убил, — ах, это хорошо! Вот это надо написать…» (14, 296).

Сейчас трудно установить, что в этих словах отражало особенности раннего, впоследствии существенно изменившегося замысла М. Горького, а что шло от особенностей толстовского восприятия, может быть — от желания Толстого подсказать молодому писателю определенный поворот темы. Тот, кто пошел в монахи, — горбун Никита не смог отмаливать грехи Артамоновых (Тихон Вялов потом скажет о нем Петру: «Ему за вас и молиться страшно было — не смел! И оттого — бога лишился…»). А о стяжателе-строителе, каким показан Илья-старший в «Деле Артамоновых», не скажешь, что он «любит всех», — он даже близким людям кажется атаманом разбойников (в ранней редакции Артамоновы назывались Атамановыми и роман имел заглавие: «Атамановы»).

Но сказанное Толстым о стяжателе-строителе помогает увидеть, чем же «неистовый» Илья предвосхитил своего вялого и раздвоенного сына Петра. В сущности, эти слова равно относятся к ним обоим — к двум, казалось бы, совершенно противоположным натурам. Оба они — «скучающие», и хотя их скука имеет разную остроту и разный характер — важно, что уже основатель «дела» не мог быть захвачен «делом» целиком. Каждый из них «вдруг — убил», один — защищая свою жизнь, другой — в припадке злобы против жалкого, беспомощного существа (потом он пытается убедить себя, что спасал сына от дурного влияния). Оба, хотя опять-таки по-разному, хотят заглушить «скуку» разгулом (в «кошмаре кутежа» на ярмарке Петр «почти уверенно» думал: «Отец, пожалуй, так же бы колобродил»).

Сказанное ни в коей мере не позволяет отождествлять характеры Петра и его отца. Даже в том, что дает повод говорить о сходстве между ними, явственно выступают их различия. От Ильи-старшего к Петру и Алексею, а от них — к Мирону и Якову идет процесс крутого понижения характеров, распада их, измельчания. Но этот процесс глубоко закономерен. Стяжательские, хищнические, «разбойничьи» черты Ильи-старшего готовят и хитрую, азартную «игру с делом» Алексея, и раздвоенность Петра (его страх перед своим двойником-врагом и растущее осознание себя лишь «невольным зрителем» жизни — все это получит развитие в итоговой эпопее М. Горького, в образе буржуазного интеллигента Самгина, пытающегося спрятаться от бурного хода истории в своем маленьком «я»). А эти черты Петра и Алексея предопределяют окончательный духовный крах, полное моральное банкротство последних представителей артамоновского «дела».

В связи с замечанием о том, что Илья-старший был для своих детей не столько отцом, сколько хозяином, следует отметить, что для них, рано оставшихся без матери, это имело особое значение, усиливая чувство сиротства. Раннее сиротство героев — одна из наиболее устойчивых деталей горьковских романов. Горемыка Павел в первой (одноименной) повести М. Горького, Андрей Находка в «Матери» и герой «Исповеди» — подкидыши. Рано остается без матери, а потом и без отца Фома Гордеев, так же складывается судьба Матвея Кожемякина и героя «Жизни ненужного человека». Сироты — все три героя «Троих». Даже если родители героев живы, мотив сиротства начинает звучать в связи с семейным разладом и другими обстоятельствами, лишающими героев настоящего детства, — так случается с Климом Самгиным.

Как объяснить, что писатель наделил сходной чертой столь разные судьбы столь разных героев — и близких ему, и бесконечно далеких и чуждых? Ему важно было, чтобы его герой с самого начала оказался в положении, которое как-то отличает его от окружающих, от «нормальных» представителей «нормального» бытия, и ставит хоть немного особняком. Правда, у разных людей это имеет совершенно разные последствия: у одних это (вместе с многими другими обстоятельствами) приводит к стихийному бунту одиночки против буржуазного общества, у других — к стремлению занять место в единой революционной семье, у третьих — к обострению страха перед жизнью и желанию как-то спрятаться от нее.

Мотив сиротства варьируется так многообразно, что читатель не замечает повторений, да, собственно, и не может заметить: никаких повторений у Горького действительно нет. Однако во всех отмеченных случаях писатель стремится достигнуть и достигает одного общего результата: он показывает воздействие не только среды на человека, но и человека на среду, подчеркивая ответственность человеческой личности перед жизнью, обществом, историей. Не все люди оказываются на высоте этой ответственности, и тогда одних ждет трагедия, а других — духовное банкротство.

Закономерный процесс понижения характеров Артамоновых Горький раскрывает не только путем прямого изображения их судеб, по и с помощью сложных художественных приемов, в частности — лейтмотивов (много раз повторяется фраза юродивого Антона: «Кибитка потерял колесо», приобретающая символический смысл) и целой системы широко развернутых метафор. Об Илье-старшем говорят, что он «не лисой живет, а медведем». Сталкиваясь с ним, дремовский городской староста Баймаков чувствует «себя так, точно на него медведь навалился», и то же чувство испытывают многие, глядя на его «длинную лапу» и со страхом думая: «Экой зверь».

Все эти штрихи «подкрепляются» тем, что Илья любит медвежью охоту, ходит на медведя с рогатиной и стремится привить страсть к этой опасной забаве Петру и Алексею. Об Алексее уже никак не скажешь, что он «не лисой живет, а медведем». В юности он «урчит, как медвежонок», а потом в нем все более заметной становится «лисья изворотливость», и его все чаще называют «лисой». Илья-старший выходил с рогатиной на медведя — племянник забавлялся посаженным на цепь медвежонком, пока тот не вырос, — тогда Алексей воткнул рогатину в его живот. О Петре в романе не раз говорится, что у него «маленькие, медвежьи» глаза, но при этом речь идет не о силе его и напористости, а о прямо противоположных качествах: о том, с каким недоверием и затаенным страхом вглядывается он во все и всех. Чем большую тревогу внушает Петру «дело», тем больше оно кажется ему зверем. Он признается: «Это неправильно говорится: „Дело — не медведь, в лес не уйдет“. Дело и есть медведь; уходить ему незачем, оно облапило и держит».

Вплетенная в ткань романа, эта система сравнений воздействует на читателя менее заметно, чем при таком ее выделении. Но если она воздействует менее заметно, то — более сильно, заставляя читателя не только понять, но и почувствовать, каким неотвратимым и неуклонным был процесс человеческого измельчания Артамоновых, процесс, в котором выразилась вся противочеловечная, звериная сущность капиталистического «дела».

Для читателя ясно, что одной из главных причин этого процесса в конечном счете является духовное раскрепощение рабочей массы, которая осознает себя истинным хозяином жизни. Правда, в романе говорится, что «быстро портится народ», что «рабочие становятся все капризнее, злее, чахоточнее, а бабы все более крикливы…» и т. п. Но таким все это представляется Петру, который мечтает: «Запрячь бы всех в железных хомуты».

Легко понять, чем вызвана злоба Артамоновых против рабочих, которые недавно казались им такими тихими и покорными (ткачи артамоновской фабрики не приняли активного участия в событиях 1905 года, — некоторые из них даже стали защищать «своих» хозяев от «чужих» рабочих). Тихон Вялов передает Петру слова рабочего, одного из семьи «бесчисленных Морозовых», чей старейший представитель когда-то с такой патриархальной кротостью относился к родоначальнику «дела»: «…которое дело чужими руками строится — это вредное дело, его надо изничтожить…» Еще большую ненависть должны были вызвать у Петра слова рабочего: «…все — от нас пошло, мы — хозяева!» И когда в 1917 году Захар Морозов оказывается во главе красногвардейского отряда города Дремова, Тихон Вялов имеет право сказать своему бывшему хозяину: «Это — против тебя война, Петр Ильич… Вот наступил на вас конец… Потеряла кибитка колесо…»