Нуба

Изысканным удовольствиям надо учиться. Поначалу это неприятно и больно. Но выученные становятся восхитительными, в своей жадной страсти получать еще и еще.

Жрец медленно опустился в раскладное кресло, с белым полотном, натянутым на резные рамы. Медлил, оглядывая женские плечи. И нараспев, с удовольствием слушая собственный голос, заговорил:

— Мир полон разных вещей и в наших силах окрасить их той или иной краской. Темное может стать светлым, если повернуть его нужной стороной. Нет краски, что не сумела бы измениться, это лишь сказки о войне добра и зла, на самом деле есть только удовольствие есть, удовольствие спать и поедать мужским началом женское. Или же — разевать женский рот, чтоб пожрать мужское.

Скользя взглядом по склоненным головам, он добавил, не изменив голоса:

— И мое удовольствие говорить и слушать свой голос. Потому что вы, черные овцы, не понимаете, о чем я толкую. Но я знаю, что вам нужно. Удовольствие боли.

С удовлетворением сделал паузу, чтоб внимательно рассмотреть, как дернулись согнутые плечи. О да, им знакомо это слово и все, что связано с ним. И он продолжил, расправляя складки хитона по локоткам рамы кресла. Сейчас, сейчас он увидит, чего достиг, и сердце его наполнится сладким покоем…

— Я выберу двух, для наставления…

Черная россыпь голов шевельнулась, делясь. Одни вдруг подняли горящие лица, устремляя на него умоляющие глаза. Не смея пошевелиться, поднять руку или привстать, просили взглядами. И их было больше, чем других, клонивших головы к самым коленям. Необученных, тех, кто еще страшился. Не умеющих насладиться неволей, из которой выход был лишь в одну сторону — принять ее и вывернуть себя наизнанку, превратив боль в наслаждение. Жрец смотрел на поникшие головы. Сейчас ему нужны только они.

— Ты, — он указал стражнику на белую спираль, обвивающую гладкую голову девушки в гуще подруг. Тот, положив руку на рукоять короткого меча, прошел между сидящих, как шел бы по высокой траве, не заботясь, стопчет ли, и как трава, блестящие плечи откачивались, пропуская его. Нагнулся, беря за локоть, и поднял. Избранная стояла, неловко подвисая на мужской руке, и снова выпрямляясь — ее плохо держали ноги. Смотрела с ужасом. А жрец улыбался, разглядывая длинную фигуру, туго спеленутую синим покрывалом.

— Как тебя нарекли, дитя?

— Ла-кана-оэ, — шепот был еле слышен и девушка, задрожав, повторила громче, звенящим голосом, старательно растягивая рот в улыбке:

— Лакана-оэ, мой жрец, мой Наставник, мой господин…

— Иди к стене, — жрец тут же забыл имя, кивая, а сам уже высматривал вторую избранную.

Высокая тонкая Лакана-оэ шла, обвисая на жесткой руке стражника, семенила, подхватывая подол и шаря глазами по головам других. Но одни смотрели с ненавистью на ту, что отобрала у них кусок наслаждения, другие отворачивались, зажмуриваясь.

— И ты, — заинтересованно произнес жрец. Матара услышала тяжелые шаги над собой. Поднялась, повинуясь мужской руке. Тот потащил ее к стене, где висели на железных крюках кожаные петли, но ленивый голос наставника остановил его.

— Ты не сказала имени, избранная.

— Матара, мой жрец, мой Наставник, мой…

— Подведи ее ко мне.

Стоя перед жрецом, Матара краем глаза видела колыхание синей ткани у стены. И вдруг — резкий вскрик, похожий на хлесткий удар по лицу. Но не повернулась, глядя в красивое лицо жреца, жгуты белых волос, уложенные на плечи так, что львиные морды скалились серебряными клыками с его груди. А жрец смотрел на ее плечи и руки.

— Ты подвергалась учебе на внешней скале, дитя мое.

— Да, мой жрец…

— Учеба дня или учеба ночи?

— Ночи, мой Наставник мой господин.

— Учеба закончена?

— Нет, мой жрец, мой господин…

Он кивнул. Змеи волос поползли по хитону, блеснули львиные клыки в черных пастях.

— Как сладко должно быть — висеть на скале и знать, что ничего нельзя изменить и, значит, нужно или принять Огоро, идущего из темных вод за новой любовью. Или — умереть. Но умереть нельзя, потому что нечем убить себя, разве что силой желания остановить сердце… Но к чему, если можно эту силу обратить на другое. Испытать восторг подчинения, полного. Я даже завидую тебе, черная раненая овечка. Мне никогда не испытать такого восторга перед неумолимостью судьбы.

Он нагнулся вперед, сжимая подлокотники белыми пальцами с ухоженными красными ногтями. Не отрываясь, смотрел в преданно запрокинутое к нему лицо девушки, ползал глазами, отмечая следы поцелуев Огоро — беловатые круглые ранки от присосок его мощных щупалец. И такие же, но уже крупнее — на шее. Еще крупнее — на мякоти рук.

— Скажи, дитя, прекрасен ли темный Огоро, в своей мощи и любви к тебе, жалкой дергающейся приманке? Сладка ли боль, когда он выбирал входы для своих черных рук, и проникал в тебя, а глаза его смотрели, как черные луны? Скажи!

Матара дрожала, непонимающе глядя, как мелькает розовый язык по губам, похожим на лоснящихся червей. И снова откинувшись, жрец расхохотался.

— Безмозглая черная, скопище дыр для большого Огоро! Что есть у тебя язык, что нет его…

У стены, невидимые Матаре, тяжело пыхтели стражники, вскрикивала Лакана-оэ, отмечая их жесты и движения.

Жрец еще раз оглядел стоящую перед ним девушку. Жаль, нельзя заняться ею сейчас. Любой дополнительный урок может убить ее там, на внешней скале, и жрец-Пастух будет недоволен. Но и отпускать просто так ее нельзя.

Красные губы обиженно набухли, как у злого ребенка. Жрец прикусил нижнюю губу, чувствуя, как внутри закипает бешенство. Он выбрал, а ее нельзя! Ударить бы в это радостное насмерть перепуганное лицо, разворотить, свихивая набок челюсть. И выбросить на оборотную сторону скал — пусть подыхает, ползая среди старых костей и шамкая сломанным ртом. Нельзя! Какое тупое слово…

Он поднял руку и, возвышая голос, заговорил:

— Поднимите лица! Дети мои, радость моих чресел и моей головы, я хочу показать вам как уродливо неподчинение боли!

Сделал еле заметный жест и подбежавший воин, тупая толстыми ногами, рванул с плеча Матары тонкий хитон. Схватил за руку, грубо дергая и поворачивая девушку в такт словам наставника.

— Как безобразна ее кожа! Какие мерзкие пятна на животе и боках! А тут? Что это за жалкие груди, будто высосанные змеями? У этой падали самые отвратительные соски в мире. Даже барсуки не возьмут ее в жены и лесные обезьяно-люди засмеют, швыряя в нее огрызками.

— И-и-и-и! — с готовностью завизжали девушки, тыкая в сторону Матары пальцами. Она расплакалась, кривя рот и зажмуриваясь. Болталась соломенной куклой в сильных руках стражника, а тот, гогоча, крутил ее, раскидывая вялые руки и поддергивая колено, раскрывал, показывая.

— Она воняет! Воняет, как падаль на солнце! Ее мерзкий живот смялся, как пустой бурдюк, а посмотрите, какая каша внутри, где должно быть все красиво ухожено и ровно! Фу! Славный Огоро, бедный темный Огоро, как верно противно было ему ползать в этом грязном потном мясе!

— А! А! А! — кричали женщины, беснуясь, тянули к Матаре скрюченные руки. Возмущенные нечистотой, готовы были разорвать ее на куски. Подпрыгивали на корточках, колотили руками в каменный пол.

— А ее кожа? Посмотрите, как вываляла она в пыли то, что должно быть гладким блестящим и чистым! Чтоб поцелуи Огоро сверкали, как белые звезды на черном небе.

Стоя над мельтешащей толпой, жрец поворачивался, изгибая стан, затянутый блестящим поясом. Упиваясь вызванным бешенством, плыл ледяными глазами, полными дикого наслаждения. И наконец, резко выдохнув, простер над прыгающими руки.

— Тихо! Вы, самки шакала, твари, послушные моему сердцу! Хватит!

Мгновенно упала тишина. Черные фигуры замерли, тяжело дыша и цепляясь за пол скрюченными пальцами. Только полные ненависти глаза ели рыдающую Матару, повисшую на руках довольного стражника. Да у стены все так же вскрикивала и билась обучаемая Лакана-оэ.

— Вот мой урок, — мягким голосом сказал жрец, уютно усаживаясь в кресло, — урок всем вам. Мужчины берут ваши тела для своих удовольствий и это честь. Но ваша обязанность содержать тела в холе и красоте, всегда, в каждый миг. Потому что они уже не ваши. Они мои. Навсегда. Ясно, безмозглая утварь для мужских рук и копий?