Нуба

Матара любила день и ночь тоже любила. Ей нравилось, что как в детских песенках, в небе царила радость и ласка, когда солнце холило своих облачных барашков. У каждого должно быть что-то, о чем надо заботиться. Кто-то. А иначе появляется злая тоска и сжигает все вокруг, от безделья.

Когда девочки подрастали, облачные барашки оставались там, в детстве, а вместо них на небе появлялось другое. Герои, которые сделали мир, женщины, что пленяли героев. И иногда обманывали их, пользуясь женским коварством. Потому на ночном небе есть Маногу на злом крокодиле — он до сих пор ищет хитрую Хате-арану, которая отняла у него мужскую силу и подарила ее льву, потому что лев был ее повелителем. Теперь Хате-арана смеется с другого края неба, положив руку на гриву своего мужа и никогда крокодилу Энго не доползти к ним. Как вращается небесный свод, так и они вечно будут догонять и убегать.

Если уйти за хижину, где не скачут по темноте языки костров, лечь на теплую землю, завернувшись в шерстяную дагу, и смотреть вверх, можно увидеть, как живет верхний мир, и что в нем происходит.

Матара никому не говорила, но ей все равно милее были барашки и козочки с глазами-звездами. Те — из детства. Они никого не обижали. И торопясь к отцу с тыквой полной свежего молока, она думала — всегда буду заботиться о нем. А потом о своем муже. Буду как солнце — чесать его волосы ярким гребнем, брить их потом острым ножом, рисовать на гладкой голове знаки своей любви и пастушьей удачи. А он за это будет любить Матару, мягко и нежно. Как любит ее отец.

Ведь так — правильно, думала она. И смеялась, когда по черному отцовскому лицу текли молочные струйки. Была бы жива мать, она любила бы отца. А так некому, только Матаре теперь. Но ничего, Матара сильная, она будет заботиться о двух мужчинах.

«Матара сильная»… Девушка навалилась на прохладный поручень и стиснула зубы, чтоб не застонать — в придавленный перилами живот кинулась острая боль. Передохнув, откачнулась и снова двинулась вниз по ступеням, осторожно ставя босые ноги на ребристую поверхность. Болели колени, при каждом шаге. Ныли руки, будто их выкручивали и ломали, а потом бросили, наскучив злой забавой. Кожа головы у корней заплетенных косичек жгла огнем. И болело лицо. Она разлепила губы и осторожно провела языком по уголкам рта, боясь, что нащупает там рваные трещины, змеившиеся к самым ушам. Чтобы не думать о том, что болит сильнее всего, так же, как рот, который будто растягивали чем-то огромным и жестким, она снова поспешно стала вспоминать детские сказки. В которых не было ни мужчин, ни женщин, ни их ртов верхних и нижних, ни скрученных за спиной локтей и перетянутых веревками коленей. Там, в сказках о барашках из облаков, болеть было нечему.

Она постояла на площадке одного из ярусов, отдыхая. Мимо, шлепая босыми ногами, прошла женщина с корзиной белья, глянула искоса на ввалившиеся глаза и иссеченные рубцами руки, и исчезла за поворотом скалы, отведя взгляд, вспыхнувший злой радостью. Матара ступила на лестницу и заплакала. Столько злости. Она ведь и не знает ее, но радуется чужой боли. А если бы знала… Матара вспомнила отца, как сидел молча, и его лица не было видно в темноте, у костра на красных песках, хотя языки огня мелькали и полоскались на ночном ветерке. А потом взял ее руку и толкнул на плот. И теперь, вот уже сколько времени она тут — учится ненавидеть и злиться. И никак не умеет. Видно облачные барашки виноваты, надо было отпустить их туда, в прошлое, пусть бы остались в детстве. А Матаре, как подобает будущей женщине, поучиться коварству, хитрости, умению украсть у одного, чтоб подарить другому. И смеяться, смеяться…

Приближался ярус, опоясанный светлой галереей с занавесями на входах в пещеры. Еще несколько ступеней, потом два десятка шагов и она войдет в большую комнату, где у стены стоит ее ложе, устланное цветным покрывалом. Его надо собрать, вынести на воздух, вытряхнуть и снова расстелить. А потом пойти с девушками в просторную пещеру к наставникам. Нараспев повторять уроки, распахивая на себе рубашки, пальцами показывая, что делать и как, чтоб слаще были мужчинам битвы на женских телах. А у нее все болит. Но никто не посмотрит по-доброму: или так, как эта с бельем, или отвернутся, боясь наказания.

Отрывая руку от перил, она испуганно всмотрелась в побелевшие пальцы. Поднесла их к глазам. Вчера, перед наказанием, помощница лекаря, Онторо-Акса, зачерпывала из коробки и втирала ей в кожу светлый порошок. Наверно, это он остался на коже. Матара прижала руку к бедру, морщась, сильно потерла и снова вытянула перед собой. Пальцы не потемнели. И запястье. И дальше, в тех местах, где не пламенели круги от присосок, кожа была не черной, а коричневой.

Девушка замерла, не решаясь идти дальше. Но тут заунывно стукнул гонг и из пещер стали выходить молодые женщины, не глядя по сторонам, торопились к повороту, за которым разевала пасть пещера обучения. Она опаздывает! Слишком медленно шла.

Матара опустила руки, пряча их в складки покрывала и, склоняя лицо, заторопилась вместе со всеми.

Жрец-Наставник был молод и очень красив. Глядя в полированное зеркало, на поверхности которого появлялись и исчезали легкие пятна его дыхания, он укладывал белые волосы, сплетенные в жгуты с серебряными наконечниками в виде львиных голов, и морщился, вспоминая ряды черных голов, раскрашенных охрой и белилами. Дикие, как звериные самки. Правда, у всех хорошие зубы и гибкие тела. Груди, острые, как у молодых коз или полные, тяжелые, как вымя молодых коров. Прекрасные бедра, влажные розовые лепестки ртов. Но так хочется иногда белого меда вместо черной патоки.

Жрец вытянул губы, покусав их, потер пальцами гладкий подбородок, поправил длинную серьгу, укладывая ее на плечо. Мать темнота подарила ему красоту юноши, потому что она нужна ему, такое у него назначение. И теперь он может вспоминать, что было две сотни лет назад, там, в северных землях, где рабыни белы и нежны, как свежие сливки на молоке. А он был точно таким, как сейчас. Ну что ж, плачут и бьются они одинаково. И одинаково боятся его ледяных глаз.

Он стянул золотой пояс на тонкой талии. Повернулся, чтоб посмотреть на себя через плечо. И, протягивая руку к колотушке гонга, пропел, улыбаясь:

— А может ты хочешь стать таким, как эта огромная черная обезьяна, о мой жрец удовольствий? Насаживать на себя сразу по трое. И убивать мужским корнем, вращивая его до самых их грудей.

Удар гонга заглушил смех, но отражение в зеркале показало ему, как поплыла в ледяных глазах похоть. Жрец-Наставник был умелым в изобретении уроков и наказаний. И сейчас, думая о черном великане, лежащем в темнице, он уже видел его — послушным орудием своих наставлений.

— После всего, — прошептал жрец, и пошел к выходу, плавно ступая золочеными сандалиями из превосходной кожи, — когда сломают и высосут, и останется только тело, без мозга, без языка… Тогда я возьму его для себя. Обучу. И зрелища будут совершенны.

Он шел, с удовольствием нажимая холеными ступнями, плотно схваченными кожаным плетением сандалий на тесаный камень круговой галереи. Удовольствия. Их так много. И тот правилен, кто ценит их. От самого малого — чуять ток собственной живой крови в крепких упругих жилах, до огромного — еще одну очистил от скорбей добра, приставил к делу или пустил в использование. И еще более огромного — тем прибавил темноты к удовольствию матери тьмы. Добро вечно плачет, льет слезы по пустякам, терзает глупые сердца людей тревогами и заботами. Любовью. Его роль, назначение, которое он выполняет с неизменным удовольствием — вычистить скорбь и заботы из тупых человеческих самок. Дать им жизнь, полную удовольствий. А для этого нужно научить пустые сердца радоваться всему. Каждой мелочи. Наполнить их непрерывным голодом, заставить хотеть пожирать удовольствия, и пожирая одно, уже искать следующее. Ведь их много…

Резким движением руки откинул светлую штору, встал в арке, окидывая большой зал холодными глазами. Тихий гул смолк и ряды черных голов замерли. Спиральные тугие косички одних. Белые и охряные завитки орнамента на блестящих бритых головах других. Блестящие иглы, протыкающие кожу на темени третьих. Как их много, — лениво подумал жрец, отпуская штору и проходя к возвышению у стены, — и это тоже удовольствие, двойное. Он может выбрать, любую. А они, сидя на пятках и наклонив горящие лица, мучаются, пока выбирает.