Рассвет пламенеет

Думы о семье не покидали Рождественского нигде. И всякий раз, как только он мысленно пытался представить себе ту обстановку, в которой сейчас могла находиться его жена, становилось мучительно-тревожно.

— Андрей, ты спишь? — повернувшись лицом к Симонову, тихо спросил он.

— Нет, только дремлю. А что?

— Да вот думаю, как мы тут завтра… Лес да горы, да всякие лабиринты. И ты говоришь — новые условия… Но ведь новы они — условия — и для немцев. Засели в обороне. Только здесь им не то, что в ровной степи. Где-нибудь да проморгают!

— Ну, слушай, на это нам не очень-то надо полагаться, — ворчливо возразил Симонов, — проморгают! На лопатки Клейста не разложишь — раз-два и готово! Придется отчаянно драться, потому что выход наш на стратегические просторы — мешок для него. И он же прекрасно понимает это.

— Как ты думаешь, куда Клейст потащит свои основные силы?

— На Ростов — там закрыта ему дорожка, — подумав, сказал Симонов. — Пока что, очевидно, будет отступать на Краснодар. И держаться за него станет всеми силами и средствами. Наш корпус они будут стараться из гор не выпустить, чтобы не мешал ему отступать до Новороссийска. А там думает, наверно, с духом собраться дыры залатать. Они все еще, наверно, верят, что удастся «очухаться» после разгрома под Сталинградом и на Кавказе.

— А дальше?

— Ну что Клейст станет делать дальше, об этом спросить еще не у кого. Давай-ка спать.

Рождественскому, однако, не хотелось спать; мысль о том, что победа советских войск на Кавказе явится чем-то решающим, очень большим в его личной жизни, никак не покидала его. Он страстно желал приблизить эту победу, не очень утомляя себя размышлениями о том, что он лично отдаст за нее.

XXXVI

От непрекращающегося поскрипывания шагов на затвердевшем и как бы приглаженном за ночь снегу, от говора подходящих новых и новых батальонных колонн, а также от беспокойно посвистывающего холодного ветра Петелин, ставший уже старшим лейтенантом, совершенно потерял потребность во сне. Впрочем, уже близился рассвет. Он поэтому решительно выбрался из-под плащ-палатки и присел на полено, протянув ноги к костру. Потом достал кисет с табаком, не спеша закурил.

Думая о предстоящих боях с противником, Петелин не испытывал ни малейшего чувства страха; взлохмаченную чубатую голову не посещали мысли о том, что сегодня или завтра его могут убить или больно ранить.

Петелин видел, что не спит он уже не один, и понимал, что солдаты искоса поглядывают на своего командира, и то выражение, которое могло сейчас быть на его лице, несомненно, могло отразиться на их боевом духе. Он, однако, не привык, да и не умел рисоваться, — и ни к чему ему это было, потому что он в самом деле никогда не падал духом. Напротив, казалось, что чем больше были трудности, тем веселее ему было. И сейчас он думал о том, как сделает первый выстрел первым, пусть только увидит какого-нибудь гитлеровца на этом клочке советской земли, который уже сделался родным и близким ему.

Но одна мысль все же заставляла Петелина ощущать легкий озноб. Она не была связана с опасностью для самого себя. Чувство ответственности за вверенных ему людей заставляло его мучительно искать путь победы и наименьшими потерями.

— Ты чего всполошился так рано? — спросил Бугаев, тоже проснувшийся от шума на дороге и тоже подсевший на полено у огонька.

— Вот сижу, слушаю ветер и думаю думу.

— Ух ты, прямо Чапай! — засмеялся Бугаев и толкнулся плечом в плечо Петелина. — Интересно, о чем же?

— Ты знаешь, Павел, — будто продолжая какую-то свою мысль, заговорил Петелин, — как мне кажется, драку за Горячий Ключ и участь немецкой обороны скорее всего решит мужество солдат. Сумей мы выйти к ним в тыл, да пусть кто-нибудь из них крикнет: «отрезаны!». Про Сталинград они отлично помнят. А тут, и в самом деле, ливнем бы по ним из ручных пулеметов, автоматов!.. С тыла бы вихрем, душа с них вон!.. Верно я говорю?

— С точки зрения лихого кавалериста — верно, но мы пехота! А как пехоте зайти противнику в тыл, вот это вопрос.

Этого и сам Петелин не знал. Он встал, застегивая шинель, отошел от костра. «В кавалерии я служить не служил, но хватку их знаю, — думал он. — У наступающих всегда больше шансов прорваться, чем у обороняющихся воспрепятствовать этому прорыву… Еще если учесть нашу решительность… Гитлеровцы, сидя в изнурительной обороне, могут на мгновение и ослабить внимание. Но мы-то ни на секунду не позабудем, что во что бы то ни стало должны захватить этот Горячий Ключ. Только предварительно необходимо понаблюдать за ними хорошенько. Выйдем, если пожелаем, и в тыл к ним».

Лагерь просыпался и постепенно оживал. Подъем, правда, не сопровождался обычной суетой и торопливостью, как на марше, потому что все еще продолжалось сосредоточение гвардейского корпуса. Одни из ранее пришедших частей ожидали приказа, расположившись на том же плато, что и батальон Симонова, а другие только подходили.

Светало. За соседним хребтом на востоке предутренняя синева затягивалась багрянцем, и ветер притихал, и костры угасали, головешки засыпались снегом. В это время Петелин услышал команду Симонова: «Прекратить хождение!».

Тяжелым вздохом где-то ударило дальнобойное орудие. Не успело просветлеть небо, а в его мутноватой вышине уже повис откуда-то наплывающий рокот вражеских самолетов. Свирепый гул «юнкерсов» накатывался все ближе. порой даже казалось — вот самолет в каком-то месте уже приземляется. Но вскоре рокот стало относить. Затем снова слышалось еще более грозное металлическое гудение. Навстречу вражеским бомбардировщикам тотчас вскочили ватообразные всполохи снарядных разрывов. Звуки выстрелов зениток долетали сюда глухо, точно кто-то простуженно кашлял. На горы с бешеным свистом и воем ринулись брошенные с самолетов вражеские авиабомбы. Грохнули взрывы. Трескуче хлестнула волна за волной, и это происходило, казалось, страшно далеко, где-то в недрах земли.

А минут пять спустя дуновением ветра донесло на плато мерное, какое-то безобидно-привычное постукивание станковых пулеметов. И рокот вражеских самолетов стих, и не слышалось больше орудийных залпов. День наступал, как думалось Петелину, до того обыкновенно буднично, что он тотчас вернулся к своим прежним размышлениям.

Думы его оборвались, когда он внезапно очутился возле группы стоявших у шалаша комбата старших офицеров и услышал, как командир полка, полковник Булат, ответил Симонову на какой-то вопрос:

— Может случиться, что они в момент агонии решатся на что-то отчаянное. Положение Клейста и войск его сейчас очень похожее на положение затравленного и раненного зверя. Немцы не только будут обороняться, а могут, как очумелые, броситься на нас при первом же выстреле.

— Ну, этим Клейст лишь ускорит свою гибель, — заметил Симонов, переступая с ноги на ногу и попыхивая сигаретой.

— Но бывает, что раненное животное, уже добежав до охотника, вдруг бросается в обратном направлении и при этом обязательно по своему же следу.

— Шел-то Клейст через Ростов, а туда теперь для него нету уже знакомой дорожки, — снова возразил Андрей Иванович. — По знакомому следу в обратном направлении Клейсту бежать невыгодно.

— Это означает, коль невыгодно на Ростов, начнет он петлять да кружить по Кубанской и Донской степи. И задача перед нами стоит поэтому такая: скрутить его где-то в районе Краснодара, но не дать со всеми силами прорваться к Новороссийску. Не дать ему, так сказать, отдышаться, перегруппировать части.

— Означает ли это, что мы тут не можем долго оглядываться да примериваться к силам противника? — спросил Рождественский.

— Абсолютно точно! Мы здесь не можем чухаться да оглядываться. Следующей ночью с этой горы спускаемся в низменность. Но пойдем потихонечку, пока что не поднимаясь в рост. Наступать начнем завтра на рассвете. А сейчас пройдем, полюбуемся новым рубежом.

Петелин сгорал от желания пойти вместе с Симоновым на рекогносцировку местности предстоящих боев. Но он был уже достаточно дисциплинирован, научился и привык сдерживать, когда, надо, свои чувства и желания. Повернув обратно, неожиданно встретил Лену и Магуру. Петелин часто думал о Лене. Дорогой, однако, старался быть в стороне от нее. Девушка, греясь, прыгала с ноги на ногу, хлопая рукавицами.