Рассвет пламенеет

— Конечно, — согласился Рождественский. — Но, Андрей, разговоры о трудностях должны остаться только между нами.

— Ну это само собой, комиссар, — тепло сказал Симонов. — Мало прежнего опыта, надо новый накапливать.

Так они разговаривали и потихоньку обходили лагерь, пока не очутились на правом фланге расположения батальона. Вдруг Рождественский отдернул занесенную было ногу, с испугом отшатнулся.

— Вот черт!.. — проговорил он, глядя вниз на незаснеженную, почти отвесную стену обрыва. — Чуть-чуть не шагнул!..

Симонов тоже отступил — постоял, послушал немного доносившийся снизу шум горной реки, с сердцем сплюнул затем в пустоту черной пропасти и решительно повернул обратно.

— Нужно будет предупредить Метелева еще и об этой опасности, — кивнул он через плечо. — Зайдем к нему, а потом и спать пора. Нам, Саша, тоже следует привалиться где-нибудь, чтобы отдохнуть до рассвета. Потребуются завтра и физические силы, и ясный разум.

Магура и Лена кое-как поужинали, затем прижались друг к дружке и сразу обе уснули, сломленные усталостью. Ведь все на ногах — сначала от Сухуми и до Гагр, затем от Туапсе и до Джгубги, потом этот изнурительный переход от Черного моря…

Но другие еще топтались и грелись у костра, чинили одежду, переговаривались. Звучнее других раздавался насмешливый и в то же время добродушный голос Серова.

— Ты не вертись, говорю я тебе, — покрикивал он на Агеева. — И не скрипи, точно на того фрица, зубами на меня.

— Правду ж говорю — моченьки моей нету, — умолял Агеев краснофлотца, то и дело хватаясь рукой за те места на щеке, где Серов дотрагивался бритвой. — Дай ты мне свою железяку, я сам как-нибудь, Сенюшка!..

— Здорово живешь! — воскликнул Серов. — Как это можно передоверить выполнение боевого приказа? Да еще такому косматому дедку, как ты! Неужели ты такого дела уразуметь не можешь?

— Так возьми какой-нибудь булыжник, поточи ты ее, сделай милость, Семен!

— Затея напрасная, пробовал… Потерпи, я уже кончаю. Усы тебе какие, гусарские оставить, что ли? или как у нашего комбата, щеточкой изволишь носить? Ну говори, пока я не содрал до последнего волоска!

— А, пропасть их возьми — гусарские!.. да никаких мне не надо!

Вепрев слушал и мольбы солдат, и дружеский, хотя и насмешливый, голос Серова, слушая, гримасничал, точно тупая бритва причиняла боль не только Агееву, а ему самому. Иногда он даже жмурил глаза, видя, как страдает и морщится солдат. Не вытерпел, наконец, сказал:

— Слышь, Сень, перестань мучить человека! — И тотчас добавил шутливо: — Давай лучше мы его головешкой… Эта возьмет быстрей!

— Нельзя, Митя, — деланно серьезно возразил Серов. — В штатном расписании батальона паленых не предусмотрено. Никак не могу обесформить такого красавца.

— От сатана! — косясь на Вепрева, сердился Агеев.

— Помалкивай, дедок, не то подрежу я тебе губу. Вот тогда ты у меня будешь, как заяц, с раздвоенной…

Серов так потешно повел носом и чмыхнул губами, подражая зайцу, обнюхивающему воздух, что Рычков и Вепрев не выдержали и расхохотались. А Агеев, тяжело вздохнув, сказал:

— Да кончай ты меня, ради бога!

— Э, нет, не выйдет! — возразил Серов. — Если я кончу тебя, тогда кто же будет брать в плен гитлеровских полковников? Ты знаешь, Митя, этот дедок под Орджоникидзе заграбастал в плен немецкого полковника Руммера. Вот тебе и батя! Злости у него к гитлеровцам хватит на семерых. Этот полковник сейчас где-нибудь спит преспокойно и чудесные сны видит, — дурья голова, решки ему не мог поставить!

— Не виноват я, мне Чухонин помешал, — оправдывался Агеев. — А то на аршин в землю вдавил бы… поганца…

Связисты к этому времени закончили сооружение ночлега для командира и комиссара, с надветренной стороны полукругом обставив швырком. Но в щели все же посвистывал ветер. На землю они постлали наломанные дубовые ветки с неопавшей листвой, вблизи разложили длинный костер с таким расчетом, чтобы можно было лежа обогревать ноги. Увидев это незамысловатое сооружение и с удовольствием валясь на дубовую постель, Рождественский спросил:

— Мельников, это ты постарался?

— Нет, товарищ капитан, только руководство мое, а строили связисты, — весело ответил Мельников и повернулся к Симонову. — Вы будете ужинать? Я давно поджидаю вас и товарища капитана.

— Не знаю, как Александр Титович, а я не стану, — отказался Симонов и тоже грузно опустился на постель, пристраиваясь с Рождественским рядом, вытянув к огню затекшие от усталости ноги.

— Моя парикмахерская не запаслась одеколоном, — слышался от соседнего костра голос Серова. — Продрай физиономию чистым снежком. И вот тебе мыло — на! Оно душистое. Мите в госпитале девушки подарили, а он его мне… Только, чур, предупреждаю: не проглоти вместо конфеты.

— Ладно, конфету от мыла я отличаю, не беспокойся, — пробурчал Агеев. — А за мыльце, и правда, спасибо тебе скажу. Свое перевел чисто все…

— Ой, дедок, кривишь ты душой, — заметил Рычков. — Мыла же выдавали по полкуска на брата! Про черный день, наверное, припрятал, а? Признайся, батя?

— Да ничего он не прятал, а заправлял им кашу, — с усмешкой вставил Вепрев. — Пайки ему разве хватит, есть за семерых.

— Ну очумел! — посмеивался Агеев. — И до чего злые языки у вас, право, ребята. Тараторите про всякие пустяки. Ложитесь-ка спать, хватит вам… Завтра, знаете, пойдем куда…

Вслушиваясь в дружеский солдатский говор, уже вялый и затихающий, как бывает, когда люди с трудом превозмогают охватывающую их сонливость, Симонов чувствовал удовлетворение, усмехался в седые усы и думал: «Не ноют от усталости и от холода, не вешают голов соколы мои. М-да… — вздохнул он и продолжал мысленно рассуждать: — ничего, пожалуй, на свете лучшего и быть не может, чем сознание, что вот в трудную годину солдаты твои хорошо понимают, зачем они здесь очутились вместе с тобой. И Серов, и Вепрев, и Рычков, и даже этот нелюдимый дядька — Агеев, — все они рвутся прогнать с нашей земли злодея. Да и других поведут за собой! Ох, как трудно было бы воевать, если бы все было не так!».

— Ну, Саша, давай будем спать, что ли! — повеселевшим голосом сказал Симонов, обняв Рождественского за плечи. — А то, как солдат Агеев говорит: завтра, знаешь, куда пойдем…

Не ответив, Рождественский приподнял голову и озабоченным взглядом поискал кого-то. Из-за близости огня предметы на снегу за костром различались с трудом. Казалось, что мрак все еще продолжал надвигаться и густеть. В лагере людской говор уже совсем стих. Тишина нарушалась лишь поскрипыванием снега под мерными шагами часового за оградой да гудящим воем разыгрывающейся непогоды.

— Слушай, Мельников, а где же наши женщины? — вдруг спросил Рождественский. — Почему не пригласили их в это укрытие?

— Хотел, да опоздал, товарищ капитан. Они спят вон у того костра, где этот наш «брадобрей» с Агеевым… Погрызли косточек от солонины да поели кашки и тотчас прижались друг к дружке… Умаялись наши женщины, Александр Титович, — морщась и отмахиваясь от едкого, слепившего ему глаза дыма, серьезно добавил Мельников. — Кудрявцева — та не показывает виду, бодрится. А Магура мне как-то откровенно сказала в дороге: «Знаешь, Мельников, еле выдергиваю ноги из грязи…».

— Значит, спят уже? — переспросил Рождественский. И, не ожидая ответа, приказал лейтенанту: — Возьмите мою плащ-палатку, идите и прикройте их. Прикройте со стороны ветра, чтобы не засыпало хоть снегом.

Мельников ушел, а Рождественский снова прилег, закинув руки за голову, глядя в холодную высь. «Нет, нет, Марийка, — думал он, — тебе за своего Сашку бояться нечего. Мы скоро встретимся с тобою. Ты только временно отступила, и не куда-нибудь, а в глубину души моей. В груди у меня ты будешь жить всегда, пока и я буду жить в этом огромном мире. А что касается Лены, ну что ж, ее я люблю, но только любовью старшего брата, — она заслуживает того, а на большее… большее отдано тебе, тебе навсегда!».