Шелковый путь

На родины каганского сына собралась тьма-тьмущая народу. Каган устроил большую айналма-байгу — скачки по кругу. Первый приз — десяток крепких рабов и девушка с богатым приданым — предназначался хозяину лучшего скакуна. Ошакбай понял: настал самый подходящий момент для осуществления задуманного намерения. Он начал готовиться к побегу. Первым делом он выпил прокисшее молоко из старого кожаного торсука, тщательно вымыл и высушил его. Потом подвязал торсук под рваный халат и стал вертеться возле казанов и подавальщиков. Ему удалось пристроиться к разносчикам сорпы и, таким образом, незаметно стащить с подносов несколько кусков мяса, которые он тут же запихивал в торсук. В тот день, когда торсук округлился боками, кончилась байга.

Ошакбай приглядывался к юртам, поставленным для высоких гостей, слонялся возле коновязи, растянувшейся на три версты. Каганские охранники-торгауты были тоже начеку. Они сковали слуг и смотрели в оба, даже близко не подпуская посторонних к нарядным юртам. Прислугу меняли дважды в день. Коротконогие, низкорослые лошадки торгаутов не привлекали Ошакбая. На них далеко не ускачешь. Для побега ему нужен быстрый и выносливый скакун. Такие бывают лишь у сановитых гостей, приехавших к кагану издалека. Если удастся вывести такого скакуна и с места пустить его вскачь наперегонки с ветром, тогда — да благословит его аллах! — он наверняка вырвется из плена.

На его глазах случилось ужасное. Кто-то кинжалом полоснул по горлу пегого жеребца, пришедшего первым на скачках. Конь рухнул, забился. Начался переполох. Ошакбай со всех ног кинулся прочь. Чуть замешкайся — несдобровать бы ему. Хозяин призового коня завопил дурным голосом, потребовал выдать ему убийцу и заплатить мзду. В исступлении он тут же заколол незадачливого коневода. От досады и ярости Ошакбай завыл, поняв, что в этой суматохе ему теперь уже не удастся выкрасть хорошего коня, а значит, не осуществится задуманный побег. Затравленно озираясь, бежал он между бесчисленными юртами, лачугами, конями. Ему казалось, что он вдруг попал в собачью свору в пору весенней случки.

В последний день грандиозного степного пира, на рассвете, у коновязи наконец воцарилась тишина. Тысячи отборных скакунов, составленные в тесный ряд, благодушно дремали. Ошакбай неслышно подкрался к поджарому сивому коню, которого облюбовал накануне. Конь долго стоял на выстойке, был хорошо тренирован. Он крепко упирался в землю тонкими и стройными, как черенок копья, ногами. Жидкие грива и хвост струились шелком. Коневод неотлучно торчал возле коня, точно кол. То ли был напуган тем кровавым случаем, то ли дорожил им больше, чем зеницей ока. Даже в сладкий предутренний час не позволял себе коневод вздремнуть или хотя бы на шаг отойти от коновязи. Между тем начинало светать, и Ошакбай понял: дальше ждать уже нет смысла.

Он решил рискнуть. Не сгибая колен, держась в тени, Ошакбай пошел вперед. Можно б было ползком, точно кошка, подкрасться между точеными конскими ногами, но лошадь — животное чуткое, пугливое. Не мудрено невзначай переполошить всех лошадей на трех-верстовой коновязи. Тогда они в два счета раздавят тебя копытами. Надо, чтобы лошади узнали, учуяли в нем человека, только в таком случае возможно хорониться за ними. Задача Ошакбая осложнилась: надо было усыпить бдительность коневодов и одновременно не вспугнуть лошадей. Когда он приблизился на расстояние броска, скакун навострил камышиные уши, проявил беспокойство. Чуткий коневод обернулся. Ошакбай упал ничком, вобрал голову в плечи, затаил дыхание. Коневод — чтоб земля его проглотила! — протер глаза, начал пристально оглядываться вокруг. Медлить теперь уже становилось опасным.

Судорожно стиснув рукоять заготовленного ножа, Ошакбай одним прыжком настиг коневода. Бедняга и рта не успел раскрыть. Раскинул руки, упал наземь, но тут же увернулся и мгновенно поднялся на ноги. Они сцепились, как борцы во время схватки на ковре. Кони встревожились, нервно перебирали ногами. Ошакбай изловчился и ножом перерезал чембур скакуна. Коневод только теперь заметил нож, обомлел от страха и сник, рухнул к ногам, будто куль. Предутреннюю тишину расколол его отчаянный вопль. Держа повод, Ошакбай выпрямился и увидел, как на крик заспешили со всех сторон конюхи и охранники. В следующее мгновение он отвязал повод от луки, вспрыгнул в седло. Несколько рук потянулись к его ногам, но он успел ударить скакуна и вырвался, выскочил из кольца, точно молния сквозь черные тучи. Вслед неслись крики, свист, вопли.

Солнце только выглянуло из-за горизонта, и Ошакбай сразу увидел всполошившихся монголов, спешно собиравшихся в погоню. Казалось, в тихий, безмятежный аул проник какой-то опасный джинн, которого пыталась выгнать толпа исступленных бахсы-шаманов. Из этого пестрого клубка-смерча, из адового пламени вырвался одинокий всадник, и за ним бешеным наметом понеслась погоня. Теперь по степи мчались, клубясь, цепочкой пыльные вихри…

13

Ошакбай ушел от погони, оставив ее за голубоватой дымкой марева. Он не ошибся в выборе коня — поджарый скакун был из редкой породы тулпаров. Конь привык к неистовым и долгим скачкам по бурой бескрайней кипчакской степи. Теперь летел он птицей, лишь изредка касаясь копытами земли. Грудь и шея его раздулись, наполненные встречным ветром, мышцы разогрелись, нервное возбуждение спало. Низкорослые, невзрачные, кургузые монгольские лошаденки быстро выдохлись, запарились и перешли на волчью трусцу. К обеду, заморенные вконец, они уже еле плелись понурым шагом. Лишь несколько всадников продолжали настойчиво преследовать Ошакбая. Вероятно, то были слуги хозяина коня — то ли джунгары, то ли кипчаки или же уйгуры. Иногда они исчезали, и Ошакбаю казалось, что теперь-то они отстали безнадежно, но вскоре всадники вновь появлялись из-за холма или перевала, совсем рядом. Было ясно, что они хорошо знакомы с этими местами и знают, где и каким образом можно сократить путь.

«Хоть бы скорее стемнело!» — твердил про себя беглец.

Бока его коня покрылись пеной. Наступила пора послеполуденного намаза, и скакать без передышки под палящим солнцем было трудно даже для опытного призового скакуна. Через некоторое время под брюхом коня пробежала дрожь, он начал фыркать, сбиваться с шага. То был тревожный признак. Конь норовил перейти на рысь или трусцу. Аллюр его стал неровным. Такой аллюр кипчаки сравнивают с прокисающим молоком: уже не свежее, но еще и не простокваша. Эдак скакун долго не выдержит, а может и совершенно сойти с пути. Ошакбай оглянулся. Погоня маячила у горизонта, растянувшись длинной журавлиной стаей, зато передовой всадник спускался ему наперерез по склону перевала.

Ошакбай ехал теперь вдоль оврага. На дне его журчал родник, и он остановился, спешился. Но коня поить не стал. Еле доковылял он на онемевших ногах до воды, сорвал с головы платок, намочил его и обтер потные бока, круп, брюхо, шею скакуна. Обтирал долго, старательно, часто мочил платок в студеной воде. Конь морщил кожу, вздрагивал, довольно всхрапывал. Мышцы его остыли и упруго перекатывались под влажной кожей. Беглец поводил коня взад-вперед. Ему тоже нестерпимо хотелось пить, припав к прозрачной струе родника. Во рту давно уже пересохло, но было некогда, надо было скорее остудить разгоряченного скакуна. Конь то и дело останавливался, широко расставляя ноги, тужился и вновь ходил взад-вперед. Это повторялось несколько раз, пока наконец ему удалось облегчиться. Ошакбай радостно вздохнул. Теперь можно было продолжать путь.

Он привязал чембур к поясу и, ничком упав в траву на берегу ручейка, окунулся лицом в воду. Пил, долго, жадно, до ломоты в зубах. Он чувствовал, как приятная прохлада растекалась по жилам, нежила душу, навевала желание лежать вот так, раскинув руки-ноги, на мягкой, сочной траве. Сердце стучало размеренно, громко — тук-тук-тук. Закрыть бы сейчас глаза, расслабиться, забыть все горе, все муки, не думать про погоню, про то, что еще ждет его впереди. Устал он, измучился. Тук-тук-тук. Точно из-под земли доносится гулкий стук. Неужели так громко бьется его сердце?