Шелковый путь

Как-то еще юнцом по велению отца Ошакбай побывал в Ургенче. Проводник привел его в бозахану — питейный дом. Огромный персиянин, владелец бозаханы, заставил их раздеться до исподнего, после чего пригласил в крохотное сумрачное помещение, похожее на пещеру. Каких только ужасов они здесь не насмотрелись! Ошакбай быстро опьянел от хмельного напитка — бозы. Проводник пил бозу с настоем маковых зерен и, оглушенный наркотиком, начал пространно рассказывать о тех, кто курит опиум, нюхает круглые, как козий катышек, шарики, глотает с ними хлебный мякиш, жует, одурманивает себя гашишем, анашой и путешествует по райским девам. Поразительные чудища рисовались в его воспаленном воображении. И теперь он испытывал такое же полубредовое состояние, как и несчастные в душной бозахане. Он то терял сознание и отправлялся на тот свет, то сознание вновь возвращалось к нему, и он опять катался под пинками мучителей по грешной земле. Со временем он настолько отупел, что уже перестал воспринимать происходившее вокруг.

Он покорно катался в пыли между явью и кошмарным сном, между жизнью и смертью, Внутри уже все было отбито, никакие твари там уже не копошились, и ударов он уже не различал, не чувствовал. Он превратился в бездушный обрубок. Все ему стало безразличным, как человеку, потерявшему все самое дорогое и святое. Лишь изредка, издалека смутно доносились шелест и всплеск волн жемчужной Инжу.

Но все эти муки и пытки не смогли выбить его воинственный, неистребимый дух, унаследованный от непокорных кипчакских батыров. Иногда, когда сознание прояснялось, он крепче стискивал зубы и подмечал все обостренно, как опытный предводитель войска во время похода. Он старался как можно больше запоминать, все еще надеясь, что это может ему пригодиться в час испытания. Он вообще отличался цепкой памятью. Душа его была как благодатный колодец. Ее сравнивали порой с песчаным грунтом Синегорья. Лежит под ногами невзрачный сухой песок, а чуть копнешь его — из-под низу проступает прозрачная родниковая вода.

Валяясь в пыли во время недолгой передышки, он зорко оглядывался по сторонам. Стройными рядами прогарцевала сотня. Судя по всему, это была дозорная группа. Все сплошь кряжистые, широкогрудые джигиты. Они были не в железных шлемах, как прочие сарбазы, — головы обтянуты белой, очищенной от мездры кожей, плечи согнуты вперед. Особенно внушительными казались ляжки: мощные, крутые, бугристые. Возможно, ощущение это создавали заскорузлые овчинные штаны. Сидели сарбазы в седлах как влитые, напряженно подавшись вперед, чуть горбясь, и всей этой позой напоминали лук с туго натянутой тетивой. В одно мгновенье, словно горный селевой поток, пронеслись они мимо.

Вслед за дозорным отрядом показался самала[28]. Всклубилась, густея, пыльная туча. Сарбазы, входившие в самала, были вооружены только луками. Другого оружия Ошакбай не заметил. Зато луки были примечательны. Огромные, отделанные рогом марала, со звонкой тетивой, сплетенной из двух сыромятных тесемок. Стрелы острые, с красным наконечником-пером, издающим в полете устрашающий свистящий вой. Такими стрелами лучники безошибочно поражают цель на расстоянии ста шагов. Самала лучников бросают в бой первыми. Вслед за лучниками идет другой самала — саблисты.

В руках сарбазов Ошакбай, однако, сабли не увидел. Он посмотрел внимательней. Оказалось, одна сабля привязана к задней луке седла, вторая — в ножнах под левым бедром. Значит, у каждого воина по две сабли. Одна затупится, другая наготове. Саблисты были так же искушены в джигитовке, ловки в седле, как обезьяны на деревьях. Одинаково рубили они и левой и правой рукой. Со склона перевала воины с саблями пустили коней диким наметом и устрашающе завыли, падая, заваливаясь на полном скаку то на левую, то на правую сторону. В одно мгновение тысячи всадников разом исчезали, в следующее — появлялись вновь, и тогда точно пламенем вспыхивали гривы лошадей. Очевидно, где промчатся воины с саблями, срубленные головы покатятся по траве.

И вот таким кровожадным и стремительным, как смерч, войском управляет неукротимая воля всемогущего кагана. Стоит ему пошевельнуть пальцем, как сотни тысяч всадников очертя голову с свирепым воем ринутся в бой! Не каган — гроза, возмездие! Черный дьявол смерти!..

Монголы все сплошь плосколицые, безбородые, а у их владыки — рыжая борода и редкие кошачьи усы. Взгляд холодный, пронизывающий. Глаза отливают фиолетовым отблеском, как зрачки овцы при лучах заходящего солнца. Руки и ноги костлявые, длинные, точно жерди, которыми подпирают юрты в бурю. Высокий конь кагану лишь по грудь. Рослый и грузный, он, однако, ловок и быстр в движениях, вынослив и неприхотлив. В стрельбе из лука равных ему мало. А каждое произнесенное им слово — пущенная стрела. Голос — что грохот призывного барабана. До сих пор звучит он в ушах Ошакбая.

«Я — гроза мира!»

«Я — потрясатель вселенной!»

«Я не стремлюсь к захвату чужих земель. Огнем и мечом лишь устанавливаю на земле покой. Один-единственный великий поход навсегда покончит с тысячью войн!»

«Мне нужны тумены из кипчаков».

«Дайте мне тысяцких из монголов, а тумены из кипчаков, и весь мир окажется у меня на ладони».

Из всех этих откровений кагана Ошакбая больше всего настораживали и пугали слова: «тумены из кипчаков». В самом деле, что хорошего в том, если его сородичи в черный час станут послушным оружием кагана, причиной неисчислимых бедствий, если отпрыски его, Ошакбая, с пеленок начнут жаждать крови, а слово «кипчак» будет в памяти народов восприниматься как «меч» и «стрела»?! Будь проклята такая судьба! Будь проклята такая слава! Будь проклято былое могущество и былое богатство! Ошакбая взволновала судьба, уготованная коварным каганом для племени кипчаков.

Прошло знойное лето. С каждым днем явственнее чувствовалось дыхание осени. Несметные каганские полчища двинулись в путь. Войско походило на море в час отлива. Солнце скрылось за плотной завесой пыли. Пленного батыра наконец перестали истязать. Развернули циновки, кошмы, подняли его, бледного, изнуренного: ни дать ни взять — живой труп. Привязали батыра к хвосту верблюда, приказали подгонять тощего верблюжонка.

Голова кружилась, ноги заплетались и не слушались. Если бы не верблюд, за которым Ошакбай покорно плелся на поводу, лежать бы ему на дороге, в пыли, на утеху шакалам и орлам-стервятникам.

Вскоре равнина кончилась, началась пустыня с бесконечными барханами. Белесые, покрытые чахлой, сизой растительностью, они не были похожи на барханы Кызылкумов. Казалось, здесь простиралась Страна могил. Всюду зияли норы. На каждом шагу суетливо метались, шарахались во все стороны лисы и барсуки. Монголы не охотились за ними, а гнали под свист и улюлюканье к холму и, окружив, подолгу смотрели на то, как затравленный зверек карабкался на вершину, отчаянно барахтаясь в зыбучем песке. Пышнохвостая лиса бежала из последних сил, сучила лапками, а бежать ей было некуда, плотным кольцом окружали ее монголы. Наконец, выдохнувшись, обессилев, лиса падала к ногам надрывавшихся от смеха всадников. Привязав лису к торо-ке, монголы мчались к следующему холму. Ошакбай ни разу не видел, чтобы монголы ездили спокойно, трусцой или рысью. Они всюду скакали во весь опор, словно вестники смерти к траурной юрте.

Для нового стойбища выбрали побережье полноводной реки. Здесь Ошакбая не стали заворачивать в кошмы и циновки и пытать, как прежде. Видимо, монголам надоело возиться с кипчакским батыром, а возможно, решили, что мозги его достаточно отуманены. Ему развязали руки-ноги и сделали рабом. Теперь он собирал кизяк, разводил огонь, таскал воду. Холодными ночами он сидел у очага, зарывая голые пятки в горячую золу, и бесконечно думал о родной земле. Вместе с этими думами к нему вновь возвращались честолюбие, ярость, гнев. С неуемной тоской мечтал он о прежних днях.

В ту ночь, когда самая младшая жена кагана разродилась сыном, точнее сказать, в тот предутренний час Ошакбая осенила неожиданная мысль. Он лежал, свернувшись, в дырявой, прокопченной кибитке, дремал. И вдруг эта мысль пронзила его и уже не отпускала, не отступала, назойливо преследовала его всюду. Глядя вдаль воспаленными от бессонницы глазами или рассматривая дыры на сыромятных ичигах, он упорно думал о побеге…