Страница 10 из 89
У олигарха было две дочери. Конечно, они не работали. Младшая занималась гимнастикой, японским, английским, и играла с десятью Барби. Старшая ела шоколадные сирийские конфеты, пила сок из пакетиков и изредка заходила к нам в комнату узнать, «не нужно ли чего».
Речь, разумеется, шла о шпионаже.
**
И в самом тылу этой войны сидели мы с братом, в нашем подвальчике, в нашем маленьком персональном окопе на двоих. И клепали кнопки. В первый же день к нам подсадили подставного. Это был молоденький парень в клевых джинсах, заправленной в них рубахе и с цепочкой на запястье. Так было модно.
– Я, пацаны, – сказал он, – зашиб за два месяца работы знаете сколько?
– Сколько? – спросил я.
– Сколько в среднем за час? – спросил брат.
– На два костюма, доску для скейта, четыре посиделки в ресторане с подружкой, часы «Сейко» и два ящика баночного пива! – сказал он.
– Охренеть, – сказали мы.
– Часы «Сейко»! – сказал брат.
– Два ящика баночного пива! – сказал я.
– Вот видите! – сказал он.
Мы заработали энергичнее. Он на следующий же день куда-то пропал. Само собой, этот звиздюк и дня не проработал, а подсадили его к нам, чтобы подстегнуть в работе. Пальцы-то у него были целые. Ах, я не говорил?
Ну, помимо того, что работа эта была очень простая, она была еще и крайне травматична. Когда я сказал, что мы с братом были в самом глубоком тылу в войне с покупателями, то солгал. Мы были примерно в центре. Еще глубже в тылу были какие-то китайские п. доболы, которые делали эти самые кнопки для этих самых гребанных костюмов. Само собой, кнопки были все вразнобой. Двух под размер не найти. Поэтому их приходилось – чтобы не раскрошить прессом – сначала подгонять пальцами. Кнопки подгонялись сложно. Пальцы кровоточили. Держать расходящиеся половинки на куске ткани приходилось очень крепко, даже в момент нажатия пресса. Случалось, пресс срывал кусочек кожи. Ну и так далее. В результате нас попросили надевать на руки целлофановые кульки. Ну, чтобы кровью не пачкать ткань, а то продавцы – ребята на передовой – уже затрахались объяснять, что это расцветка такая.
В подвале, конечно, не было вентиляции. К обеду мы уже задыхались и раздевались по пояс. К вечеру работали в шортах. Все было добровольным, но нормы как-то странно сдвигались в сторону увеличения. Поэтому рабочий день длился по двенадцать часов. Гребанные коммунисты с их звездежом про детский труд шли на хер. Каждый день к обеду я, как самый малодушный в семье, говорил брату:
– Все, уматываем, хватит с меня этой херни.
– Еще немного, – говорил брат терпеливо.
– Блядь, нет сил больше, – говорил я.
– Компьютер, – напоминал брат, – подводное ружье.
– Хер с ними, – говорил я.
– Еда, – напоминал он.
Приходилось оставаться. К обеду заходил родственник-олигарх и рассказывал пару анекдотов про ОБХСС и КГБ. Он находил их – анекдоты, а не организации, – очень смешными. Называл нас своими «племяшами» – только много лет спустя я понял, что он имел в виду, а тогда думал, что это какое-то нежное молдавское слово, – и трепал по головам. Говорил, что мог бы дать нам денег просто так, – ведь мы его любимые родственники, – но безделье и легкие деньги развращают! Это верно, соглашались мы, и он уматывал.
Один раз он пришел в жопу пьяным и долго рассуждал о том, как много пьют русские.
– Мы, молдаване, пьем стаканчик вина и танцуем, – сказал он, – а эти ублюдки жрут водку, а потом рыгают.
Само собой, прозвучало это не так.
– Мэээыээээ пэыыыэ стаэээыыгээээ вээиииааа иэээ таэээнцээээм, – сказал он, – а эээ убуэээии жууууэээт вооооуэээ а паааааом рыыыыы, буэээ!
Потом его вырвало на костюмы, лежавшие горой в углу, и он уснул. Конечно, стирать мы ничего не стали. Просто просушили ткань и наклепали на нее пуговицы. Ее потом продали, как «костюмы британских войск, украденные со склада, поэтому и разводы, это для Бури в Пустыне, вы че, не понимаете ничего?!».
Еще он попросил меня позаниматься с его младшей дочкой английским. Даром.
– Ты же у нас читающий интеллигент, малыш – сказал он, сверкнув глазами.
Много позже я понял, что это была ненависть.
ххх
Через три недели этого ада мы, двое крепких парней-спортсменов, превратились в какое-то подобие развалин. У нас были синяки под глазами, мы не могли разогнуться, в боку что-то кололо, руки дрожали, а в глазах троилось. Нехреновые выдались каникулы.
– Нехреновые у нас каникулы, – сказал я брату.
– Но я, кажется, пас, – сказал я.
– Еще неделя всего, – сказал брат.
– Сколько мы там заработали? – спросил я его.
– На всё почти, что собирались купить, – ответил брат.
– Ладно, – сказал я, – еще неделя, и всё.
Мы встали, кое-как оделись и поехали на работу. Было шесть утра. Июнь. Контролерша смотрела на нас, как на притырков. Да мы ими, наверное, и были. Мы приехали, зашли в подвальчик и сели клепать кнопки.
Кровь из пальцев начала сочиться к девяти утра.
Потекла к десяти. Куски кожи посыпались к обеду.
Кости пальцев показались к трем часам дня. Спину заломило к пяти.
Закончили мы к десяти вечера, потому что нам снова увеличили выработку. При этом наш босс умудрялся каждый раз сказать нам об этом так, что виноватыми чувствовали себя почему-то мы. В десять мы, не разогнувшись, поехали домой, и в одиннадцать бросились на матрацы – мебели у нас никакой не было, – чтобы тревожно поспать до пяти утра. И снова работать. Судя по всему, думал я, на хрен пошли не только гребанные коммунисты, их ГОСТы и ОБХСС.
Весь гребанный мир шел на хер.
ххх
К концу месяца мы получили расчет.
По два доллара на каждого.
– Что это? – спросил я.
– Деньги, – смущаясь, ответил босс.
– Вот ЭТО деньги? – спросил я.
– Ты что, охерел? – спросил всегда вежливый брат.
– Свирепые – неодобрительно сказал он и добавил, – в отца…
Отец был русский, это его пугало и смущало. Отца он побаивался. Но отец был далеко. Барахтался где-то в снегу между Колымой и Восточным Уренгоем, или как там эти дыры зовутся.
– Конец тебе, – сказал я.
Ему было лет сорок, а нам по тринадцать, но это ничего не значило. Работенка на пуговках нас обессилела, но он был жирный тюфяк и звездобол, а мы – два крепких спортсмена. К тому же брат, любивший некоторые эффекты, взялся за столик. Босс понял, что нужно что-то делать.
– Ну, ребята, – смущаясь, сказал он, – давайте все посчитаем…
Мы сели с ним на диван, взяли по чашечке кофе, он достал калькулятор, какую-то бумажку, ручку и начал шаманить. Мы слышали слова «отрез, партия, поштучно, калькуляция, налоги, фактчекинг, ОБХСС» и еще много чего. Ручка мелькала. Бумажка мельтешила. Часы делились на деньги, умножались на километры. Подсчеты вводили в транс. Получалось, что мы еще неплохо заработали, ведь мы вполне могли остаться ему должны! Разумеется, он нас обманывал.
Но тогда, – когда вся страна смотрела передачу «Час фермера» с ведущей Максимовой и истово верила, что можно стать миллионером, сколотив клетку для кроликов и разводя их в ванной, или начав с будки с пирожками, – о, тогда все мы истово верили в Рыночные Отношения.
Правда, по ним получалась какая-то херня.
– Блядь, – сказал я в затруднении. – Получается какая-то херня.
– А вы как думаете, – сказал он, приобняв нас за плечи.
– Рынок только в стадии становления, – сказал он.
– Но я вас премирую, чтобы вы не думали, что вас накалывают, детки, – сказал он.
– Хотя мы вас не обманываем, – сказал он почему-то «мы», хотя был один.
– Пошли, – сказал он.
Мы пошли за ним по лабиринту цехов и наткнулись на тот, где делали носки. Это было ужасно. Чан с чем-то дымящимся, кипяток, пар. В дыму мы еле нашли двух каких-то кретинов лет одиннадцати.
– Внучатые племяши сводной сестры, – приобняв салаг за плечи, сказал босс.
– Любимые! – сказал он.
Я подумал, что примерно то же самое он говорил о нас, когда забредал с кем-то в наш цех, но промолчал. Ребята выглядели ОЧЕНЬ плохо. А у того, что поменьше, левая рука была забинтована. Он поймал взгляд и сказал: