Автопортрет художника (сборник)

– Ты меня обманываешь, – она собиралась плакать.

– Нет, просто… – тут мне стало так муторно, что я и в самом деле стал выглядеть как мученик, жертва, – я тебе соврал, и это меня мучает…

– Да? – она даже обрадовалась, о, эта вечная бабская страсть к раз-го-во-рам. – Ну и..?

– Мой отец не воевал в Приднестровье за нашу армию, он…

– Да, – трагически прошептала она. – Он воевал там ПРОТИВ Молдовы.

– Точно, – хрипло сказал я, и судорожно сглотнул, глядя в сторону.

– Но ты меня любишь? – обняла она меня.

– Да, – спокойно соврал я, уж это-то я могу сказать легко и кому угодно.

– Я поговорю с отцом! – сказала она, и засосала долгим поцелуем. – Испугал. Ты меня испугал. Негодник.

Потом я проводил ее до остановки и вернулся к колледжу. Оказалось, экзамены сданы на отлично. Вечером за мной заехал отец, и забрал меня из общежития.

– Ты служил когда-нибудь в армии? – спросил я его.

– Конечно. Два года, связистом. 20 лет назад. А что?

Я молча откинулся на сидение. Объяснять что-либо было без толку. С папашей мы общего языка не находили. Переходный, знаете ли, возраст. У него. Переходный возраст у него длится до сих пор, потому так мы и сосуществуем: без общего-то языка.

– Как ты тут, без нас? – спросил он. – Завел даму сердца?

– Нет, – я покраснел.

– Ничего, – развеселился папаша, – это дело наживное.

Мы выехали за Ворота Города и поехали к морю.

КНОПКИ КЛЕПАТЬ – ОДНО УДОВОЛЬСТВИЕ

– Кнопки клепать – сплошь удовольствие! – сказал он.

– Да иди ты? – сказал я.

– Ей богу, – сказал он.

– Берешь половинку кнопки левой рукой, другую половинку правой, – сказал он.

– Ах, вот как это делается! – сказал я.

– А как же! – сказал он. – Но это еще не всё.

– Черт побери, я думал, это очень просто, – сказал я.

– Это просто, – сказал он. – Но дай мне закончить.

– Валяй, – сказал брат.

Мы, двое тринадцатилетних подростков, стояли перед каким-то станком. Он был похож на тиски. Станок стоял в подвале трехэтажного дома молдавского олигарха. Если в 1992 году в Молдавии человека называли олигархом, это значило, что у него был трехэтажный дом с нелегальным цехом по производству одежды или носков, автомобиль «девятка» и черные очки, как у Сталлоне в фильме «Кобра».

Кстати, об очках. Я мечтал о таких. А еще о спортивном костюме, как у рэперов, хотя слушал Баха и Битлз, – но это значения не имело, потому что другой одежды тогда попросту не существовало, – и мне пора было новое подводное ружье купить вместо старого. Брату, будущему компьютерному гению этакому, не терпелось купить себе первый компьютер. Кажется, назывались такие «Синтез». Или что-то в этом роде. Не знаю, плевать. Единственная техника, которая меня интересовала – ружья и печатные машинки. Еще он хотел приличный портфель.

– О’кей парни, – сказал олигарх, показывая, как делать кнопку.

– В левой руке левая половинка, в правой правая, а теперь суем их под пресс и сжимаем его, – взяв в левую руку левую половинку, в правую – правую, и сунув их под пресс, и надавив его подбородком, сказал он.

– Бац, кнопка готова! – торжествующе сказал он.

– Замечательно, – сказал всегда вежливый брат.

– Но есть одна проблема, – он был и наблюдателен.

– Как вы вставите эту целую кнопку в рубашку?

– А, совсем забыл, – сказал наш новый босс.

– Все это нужно проделывать, держа между половинками то место рубашки, где должна появиться кнопка, – добавил он.

– Задача все усложняется и усложняется, – сказал я.

– Ну, как? – вкрадчиво спросил он. – Будете работать?

– Это не слишком тяжело? – я с детства беспокоился, как бы не надорваться.

– Нам хорошо заплатят? – с детства беспокоился об оплате брат.

– Нет, да, – ответил он нам обоим, правда, не совсем понятно, кому и что предназначалось.

Но выбора, в общем, не было. Деньги нам нужны были в любом случае. Мы торчали в Кишиневе одни, в стране сменили валюту, и наши двести рублей теперь никому и на хер не были нужны. А родители застряли где-то между Северной Кондапогой и Южным Уралом. Нам попросту нечего было жрать. К тому же олигарх был нашим дальним родственником, а это исключало возможность обмана. Молдаване ведь совсем не как эти русские, – объяснила нам мать, – они родных не обманывают. Как же так, хотел сказать я, ведь я буквально с неделю назад стащил у тебя из кошелька рублей двадцать. Но благоразумно умолчал. Пузатый и одышливый, олигарх провел нас по дому. Везде было много ненужной позолоты, сирийских шоколадных конфет и маленьких упаковок сока. Это считалось шиком. Ну, а в спальне, где над супружеской кроватью – хи-хи – возвышалась стена из пустых пивных банок разных марок, а в нее глядела стена напротив из сигаретных пачек, мы вообще должны были онеметь и пасть ниц. Что мы и сделали.

– Невероятно богатый дом, – сказал я.

– Вот бы его ограбить, чтобы не работать ни хера, – сказал я.

– Будем честно трудиться, – сказал брат.

– Куплю себе компьютер, – сказал брат.

И мы приступили к работе.

ххх

Само собой, не было никаких контрактов, выходных пособий, больничных и тому подобной херни.

– Коммунисты звездоболы, – сказал наш олигарх, ласково глядя, как мы приступаем к работе, – столько звиздели про ужасы детского труда.

– А вот он, труд! – сказал он и поднял палец.

Детский труд. Вот херня. Да нам обоим уже было по тринадцать. Ладно. Мы сели в сраном цеху с окошечком на улицу, в которое были видны ботинки прохожих, и начали работать. Берешь кусок рубашки – редкостного дерьма из псевдо-велюра – и ставишь с обеих сторон половинки кнопки. Напарник сжимает тиски, и все. Сделай так пятнадцать раз, и на рубашке появляется ряд пуговиц. Звучит просто. Выглядит так же. Правда, пуговицы такие держатся не больше десяти дней, мы сами проверяли. Они разлетаются с вашей рубахи, когда вы к ней прикоснетесь, как сухой горох из стручка. Это были псевдо-рубашки.

– Коммунисты звездоболы, – сказал наш олигарх, – столько звиздели про свои ГОСТы.

– А вот они, ваши ГОСТы, – сказал он и хлопнул себя по мясистой сраке.

Кроме пяти таких вот цехов, у него были и десять торговых точек на рынке. Точки были сродни кочующим зенитным батареям, о которых мне рассказывал дед, командовавший такой в Корее.

– У тебя расчет и свобода передвижения, – объяснил он мне.

– И хрен тебя кто нанесет на карту, – сказал он.

– Потому что ты передвигаешься, – сказал он и умер спустя пять лет.

Торговые точки родственника-олигарха передвигались, как кочующие батареи. И вот почему.

Вы покупали рубашку, приходили домой, мерили ее, и две-три пуговицы у вас слетали моментально. Вы шли на рынок к тому месту, где купили рубашку, а там – бамц, никого. О’кей. Вы возвращались домой, носили рубашку пару дней, нещадно матеря тех, кто ее сделал, – очень приятно, давайте знакомиться, – и пуговицы слетали ВСЕ. Вы шли на рынок, но… И так далее.

Это была война кооператоров с покупателями, и покупатели терпели в ней свое первое жестокое поражение.

Носки носились два дня – и протирались не только на пятках, но и на щиколотках. Майки рвались при первой же примерке. Обувь расклеивалась при намеке на дождь. Копченую рыбу делали из протухшей селедки. Старые использованные советские гандоны находили на помойках, сушили, мыли – иногда мыли, а потом сушили – складывали в новые яркие упаковки от западных гандонов и продавали как новые, по цене японских. В западных трахались сами кооператоры, и в западных постиранных и высушенных – они же. Шпроты делались из тюльки, которую работники вылавливали из городских озер, среди мусора и дерьма, эту тюльку солили, заливали крепким чаем, и варили со специями два дня. После этого она пахла, как шпроты. Этого было достаточно. Мир словно обезумел тогда. Творог был из пластмассы, одежда была из говна, все было левое, паленое, поддельное, фальшивое, ненастоящее. Гребанные звездоболы-коммунисты со своими ГОСТами и звиздежом про детский труд шли на хер.