Год жизни

А я молчал. Я не знал, что сказать им. Что инструменты прибудут не сегодня-завтра? Махнут рукой: новое, дескать, начальство, старые песни… Кроме того, я и сам возмущен тем, что услышал. Я едва сдерживался, чтобы не ругать вместе с рабочими дирекцию комбината. Мне хотелось сказать им: «Бросайте работу! Пойдем на комбинат, устроим скандал! Пока строительство не будет элементарно обеспечено техникой и кадрами, продолжать работу бессмысленно и я, Арефьев, участок не приму…»

Но что-то мешало мне произнести эти уже готовые сорваться с языка слова.

Ведь легче всего ударяться в панику, устроить скандал в комбинате. Но это трусость, Андрей, обыкновенная трусость! Разве так поступали в трудных условиях люди, о которых ты читал, которым завидовал? Разве так поступил бы Крамов?

Некоторое время мы стояли молча, не глядя друг на друга.

— Вот что, товарищи, — произнес наконец я, стараясь говорить как можно тверже. — Упрашивать вас я не буду. Вы люди пожилые, да и я уже не мальчик. Скажу просто: есть твердое решение пробить в этой горе туннель. На западном участке уже ведут проходку, вы это, наверное, знаете. Директор комбината заверил меня, что оборудование начнет поступать к нам со следующей недели, да раньше оно и не потребуется. Насколько я знаю, у вас и компрессор-то еще не установлен. Где же мы возьмем воздух для бурильных молотков? Словом, я приму необходимые меры. А приказание долбить породу ломами пока отменяю.

Рабочие по-прежнему глядели себе под ноги. Мне показалось, что мои слова прошли мимо их ушей, не произвели никакого впечатления. Решимость покинула меня, и я воскликнул:

— Выручайте меня!

Федор Иванович медленно поднял голову, сказал, взглянув на меня:

— А вы высшему начальству про все это заявите…

— Или в газету, — угрюмо поддержал его Кузьма. — Пропесочат, будь здоров. За такие дела по головке погладят.

Они больше не сказали ничего. Но я уже знал — они останутся.

Федор Иванович подтвердил мои мысли:

— Ладно, инженер, останемся. В тундре тебя не бросим, у нас на Севере так делать не положено. Только вот тебе наше слово: если на будущей неделе инструмента не будет, уйдем. Уйдем, Кузьма?

— Уйдем, — подтвердил второй.

— Обещаю, обещаю! — вырвалось у меня. Мне хотелось обнять их.

В эту минуту послышался автомобильный гудок. На дороге стоял «газик», крытый брезентом. Из машины медленно выбирался невысокий, полный человек. Очевидно, шофер посигналил для того, чтобы привлечь наше внимание.

— Вот и главный повар явился, — зло проговорил Федор Иванович, — завтраками будет кормить!

Я пошел навстречу приехавшему.

— Здорово. Я Фалалеев, — буркнул человек, тыча в меня рукой.

Когда я сообразил, что этим жестом Фалалеев протягивает руку, чтобы поздороваться, он уже опустил ее. Он будто и не заметил, что я не пожал ему руку. Ткнул и опустил — вот и все.

— Ну, как устроился? — все той же скороговоркой спросил Фалалеев. — Жалеешь небось, что в такую даль забрался?

Во мне поднималось озлобление против этого человека. Это он назвал меня щенком в разговоре по селектору. Это он заставил рабочих делать бессмысленную работу. И теперь тычет в меня рукой, будто я чурбан какой-то.

Я спросил, стараясь говорить как можно спокойнее:

— Скажите, пожалуйста, это вы распорядились начать проходку ломами?

Фалалеев мельком взглянул на меня.

— Допустим, я.

— Скажите, пожалуйста, с какой целью?

— Э-э, парень, молодо-зелено, — рассмеялся Фалалеев. — Ну, объясню, нетрудно. Рабочие есть? Есть. Занять их чем-то надо? Надо. Оборудования еще нет? Нет. Ясно?

— Неясно, — сказал я.

— Да чего ж тут неясного? — пожал плечами Фалалеев. — Рабочие есть?..

— Но, может быть, целесообразнее было бы привезти сюда бурильщиков, когда будет оборудование? — прервал его я.

— Э-э, товарищ инженер, — уже с явной иронией сказал Фалалеев, — такой синхронности в наших краях не случается. Это вам не столичное метро. Вы мне скажите: лучше будет, если оборудование придет, а кадров нет? А раз дали вам кадры — благодарите. Пока нет инструмента, пусть хоть камни с места на место перетаскивают.

— Я считаю такую установку возмутительной, — тихо проговорил я.

— Как? — неожиданно меняя прежний тон, взвизгнул Фалалеев. — Вы… вы… молокосос! Я приехал на Север, когда здесь людей на десятки считали… Я…

Что-то прорвалось во мне, я потерял над собой всякий контроль и заорал:

— Замолчите! Вы бездушный человек! Для вас люди — не люди, а кадры, вы хотели убить в них любовь к работе, с первых дней внушить отвращение к туннелю. Я поеду к директору комбината, к прокурору…

Задохнувшись, я замолчал. Мне вдруг стало нестерпимо стыдно за свой крик, точно я внезапно услышал его со стороны. Я был уверен, что Фалалеев сейчас же повернется, сядет в машину и уедет. Но, к моему удивлению, он этого не сделал. Он пробурчал довольно спокойно:

— С первого дня начнешь к прокурору бегать — когда же работать будешь?

Его спокойствие охладило меня. Я поспешно сказал, пытаясь хоть как-нибудь загладить свою мальчишескую выходку:

— Посудите сами, товарищ Фалалеев, разве это дело — проходку ломами вести? Ведь рабочие должны любить работу, а мы… а мы все равно что солдата с палкой против танка посылаем!

— Да хватит тебе меня агитировать! — добродушно-грубовато сказал Фалалеев. — Известно нам все это. Ты что ж, на готовое думал приехать? Предлагали же тебе на рудник пойти — сам отказался. Между прочим, еще один инженер к тебе на участок едет. Баба, не завидую… Ну, пойдем в контору разговаривать. Кстати, вот тебе телеграмма.

И, сунув мне в руку бланк, Фалалеев зашагал к бараку.

Это была телеграмма от Светланы. Вы не поверите, но в те часы я как-то забыл о ней. Я не мог думать тогда ни о чем, кроме одного: как удержать рабочих?

Но теперь я сразу забыл о Фалалееве, обо всем, что меня окружало, и торопливо развернул телеграмму. В ней было только одно слово: «Еду».

Прошло несколько дней. За это время на моем участке произошли кое-какие перемены. Во-первых, прибавилось народу. В бараке теперь жили десять человек, не считая Федора Ивановича Агафонова и Кузьмы Тимофеевича Нестерова. Среди этих людей были и бурильщики, и запальщики, и монтажники.

Я устроился в маленьком закутке при конторе. Жили мы худо. Как и на западном участке, пищу, только один раз в день привозили из поселка, и каждый разогревал ее как умел. Спали мы на дощатых нарах, на тонких матрацах, без простынь. Правда, со дня на день обещали выдать белье. Плохо было и с водой приходилось ведрами носить из озера. Небольшое это озеро лежало метрах в пятистах к югу от нашей площадки. В те дни я как-то не думал о бытовых условиях моей жизни. Спал не раздеваясь, перестал бриться. А главной заботой сейчас являлась установка компрессора. Мам был нужен компрессор, чтобы дать воздух в буровые молотки; компрессор был началом, основой всей нашей техники, он должен был вдохнуть в нее жизнь.

И вот тут то возникло препятствие. Бетонный фундамент для компрессора надо ставить на материковых, скальных породах, а мы, приступив к рытью котлована для фундамента, неожиданно наткнулись на слабые грунты. Попробовали копать в другом месте — та же картина. Вдобавок ко всему котлован стали заливать грунтовые воды, а у вас не било никаких водоотливных средств: электролинию, к которой можно было бы подключить насосы, тоже еще не подвели к горе.

Помню, как рабочие, окружив котлован, поглядывали то на воду, быстро заливающую дно, то на меня, инженера. Конечно, они ждали от меня команды, совета, указаний. Но я молчал. Я не мог понять, в чем дело. Окружавшие нас горы состояли из твердых пород, а в подножии, в лощине, по совершенно неведомым мне причинам залегали слабые, мягкие грунты, и фундамент для многотонного вибрирующего компрессора ставить на них была невозможно.

Это был первый удар, полученный нами.

Весь вечер и половину ночи я провозился с книгами, которые привез с собой, — искал описания случаев, близких к нашему. Но ничего не нашел. Компрессорные установки не входили в мою специальность, однако они были тесно связаны со строительством туннелей. Я утешал себя тем, что я не компрессорщик, но облегчения не испытывал.