Черемша

— А я вас где-то видела, — сказала Клавдия Ивановна, остро блеснув стёклами очков.

— В школе, наверно, — кивнула Фроська. — Я в ликбез хожу.

— Так какое дело? Я вас слушаю.

Фроська тяжело вздохнула и вдруг поняла, что, пожалуй, не сможет начать разговор. Не умела она обижать людей, а ведь тут надо было обидеть, нанести удар, да ещё какой. Вот если бы её сперва обидели — она бы не уступила, отвечать, слава богу, может, спуску не даст. Нет злости на душе — в этом вся беда. Да и вряд ли сможет разозлить её эта тщедушная, некрасивая женщина с усталыми и печальными глазами.

Прямо в лоб лепить нельзя, подумала Фроська, ничего не получится, никакого толкорого разговора. Баба, видать, слезливая, примется реветь, и тогда говори до свидания.

— Слыхала я, что няньку ищете, — сказала Фроська. — Может, поговорим, поторгуемся?

Очки учительницы опять подозрительно блеснули. Она сухо поджала тонкие губы.

— Вы ошиблись. Ребёнок у нас, действительно, есть, но… Нянька тут не поможет.

— Ага, — сказала Фроська. — Понятно. Стало быть, сами управляетесь?

— Пока управляемся.

Надо было уходить. Однако уйти Фроська не могла — ноги не поднимали. Да и не затем она мучилась столькими бессонными ночами, чтобы прийти сюда, помямлить, а потом снова брести в полутьме по жизни, прятаться по-воровски по кустам да задворкам.

— А вы чего в ликбезе не преподаёте? Али некогда?

Клавдия Ивановна шагнула было в сторону кухни — что-то у неё там шипело, жарилось, — приостановилась, сияла очки, протирая их передником. Вот тут Фроська по-настоящему удивилась: у учительницы, оказывается, были очень красивые брови! Размашистые, пушистые, настоящие "соболиные". А она, дурёха, прячет их под чёрной стариковской оправой.

— В ликбезе я не работаю потому, что у меня особая учительская специальность. В старших классах я преподаю биологию и физиологию человека, так называется мой предмет.

— Ишь ты! — удивилась Фроська. — Сурьезная наука: всё, значит, про человека знаете? А вот хочу спросить в таком разе: любовь — это тоже та самая физиология? Или как?

— А вы что, влюблены? — вяло усмехнулась учительница, снова присаживаясь на стул напротив Фроськи. (Робкая какая, подумала Фроська, дома, на свою табуретку, и то садиться как следует стесняется. Прилепилась сбоку, ровно курица на насесте).

— Любовь у нас с одним человеком, — с гордостью сказала Фроська. — И очень даже большая любовь. Вот, как вы говорите, физиология человека.

Клавдия Ивановна откровенно и весело рассмеялась (а смеётся она хорошо, опять отметила Фроська, будто сразу лицом светлеет).

— Я этого не говорила. Видите ли, любовь — это, скорее, психология человека. А если уж совсем точно: и то, и другое. И физиология, и психология.

— Занятно! — тоже улыбнулась Фроська. — Стало быть, прямо посерёдке находится? Тогда оно и понятно, отчего эта самая любовь запутанная, вроде чащоба таёжная. Шишек да синяков набьёшь, покудова разберёшься. Вы-то сами когда-нибудь любили?

Фроська напружинилась вся, подобралась — она почувствовала, что именно сейчас начинается её настоящая атака. Пусть-ка ответит, а после — разговор в открытую: чья любовь и чего стоит, кто кому перешёл дорогу и становится третьим лишним?

— Не знаю… Ведь настоящая любовь — это радость, которая достаётся далеко не каждому человеку, — она приподнялась, обеспокоенно оглянулась на кухню, заторопилась: — Извините, у меня там, кажется, горит! Подождите, я сейчас.

И побежала на кухню, оставив Фроську в совершенном недоумении: как понимать сказанное? Выходит, что она не любит мужа? Тогда всё проще, но и опять же — сложнее. Вот уж поистине бабья доля: разговоры про любовь вперемешку с пелёнками и борщами…

В этот момент стала медленно, неслышно приоткрываться дверь в соседнюю боковую комнату, и, пока она раскрылась, Фроська постепенно цепенела в тягостном предчувствии.

Дверь наконец распахнулась, и в комнату на маленькой инвалидной коляске въехала девочка: бросились в глаза её тонкие, высохшие ноги в белых чулках, безжизненно лежавшие на ступеньке коляски.

Фроська жадно вгляделась в недетски серьёзное лицо, и нарядная горница с цветными салфетками, книжной этажеркой и витыми стульями закачалась, поплыла куда-то. Она узнавала до боли знакомые родные черты: и этот нос с чуть заметной горбинкой, и смелый разлёт бровей, и вздёрнутую верхнюю губу — вылитый Колин портрет… Девочка виделась ей далёкой, отчужденнонечеткой сквозь пелену слёз, как через мокрое, захлёстанное дождём окно.

Близоруко щурясь, девочка с минуту разглядывала Фроську, потом, толкая руками резиновые ободья колёс, приблизилась, жёстко ткнулась коляской в ножку стула.

— Ты кто?

Голос прозвучал недружелюбно, в нём, как и в бесцеремонном толчке, Фроська уловила просьбу, даже требование: немедленно уйти! Детское сердце безошибочно чуткое, она знала это.

В самом деле, кто она, почему и зачем пришла? Ведь она не смогла бы ответить девочке на эти вопросы. С полной определённостью она сейчас знала только одно: третий лишний назван.

Фроська торопливо положила шоколадку на колени девочке, не сдерживая слёз, поцеловала её несколько раз и выбежала из комнаты.

Глава 29

Моторную лодку предстояло в спешке не просто загрузить центнером аммонала, но и надёжно, намертво закрепить все четыре ящика — Шилов опасался, что затопленная у бьефа лодка, идя ко дну, может перевернуться в воде. Она могла перевернуться под воздействием потока, который с силой всасывается в водоприёмник гидротуннеля (а именно там, у самой решётки водосбора, должен произойти взрыв — в наиболее уязвимом месте плотины).

Они с Корытиным накануне просидели полночи, обсуждая схему и план предстоящей акции, продумывали, взвешивали каждую деталь. А об этом забыли, точнее, просто упустили из вида, не придали значения. И только вечером, за несколько часов до назначенного срока, Викентий Фёдорович, прогуливаясь по безлюдному гребню плотины и мысленно рекогносцируя уже близкую операцию, вдруг с ужасом сообразил: лодка вполне может перевернуться и тогда из могучей торпеды с уже зажжённым запалом, получится пшик, ящики развалятся в воде в разные стороны…

Надо было срочно увидеть Корытина, хотя они и условились до двадцати трёх часов не встречаться, чтобы не привлекать внимания. А между тем Корытина не было поблизости: он находился на небольшом острове, где в бетонированном погребе располагался склад взрывчатки. Он поехал туда якобы по караульным делам, а на самом деле для того, чтобы засветло в последний раз уточнить ночные действия (именно на острове планировалось убрать первого часового).

Остров представлял из себя вершину затопленного холма, и на нём, кроме груды камней, двух громоотводов да постового грибка, ничего не было. Вохровцы считали его самым неудобным постом, гиблым местом, где в непогоду часовых хлестало дождём и "проветривало" до костей со всех сторон. Корытин для поднятия собственного авторитета даже вошёл с ходатайством о строительстве на острове будки-времянки, и ему на это выделили средства. Ну, теперь, надо полагать, кирпичная сторожка не понадобится.

Погода портилась. С севера, от Золотухи, накатывались взъерошенные ветром тучи, наверху, в провалах между слоями, иногда проскальзывали закатные лучи, и от этого внутри туч вспухали багровые языки, будто пламя сквозь дым огромного костра. Изредка срывались крупные дождевые капли, звучно шлёпались на бетон, оставляя чёрные маслянистые пятна. Дождь не помеха, подумал Шилов, не было бы сильного ветра: поднимутся волны и тогда придётся откладывать операцию.

А откладывать нельзя, потому что приходящие дожди, по сути дела, — приход осени, время затяжной падеры, когда тайга неделями мокнет в серой завесе, а просёлки, броды, даже горные тропы становятся непроходимыми.

Интересно, сумеют ли они за трое суток добраться до границы, выдержат ли лошади?