Черемша

На острове несколько раз мигнул красный огонёк, очевидно, Корытин проверял сигнализацию (телефонной связи туда не было). А что если напоследок рвануть и этот островок — ведь там несколько тонн аммонала? Для эффекта, в качестве прощального фейерверка. Жаль, они вчера не продумали этот интересный ход, а сейчас, когда всё рассчитано по минутам, уже поздно. Успеть бы уладить дело с креплением этих проклятых ящиков.

Шилов ладонью притронулся к правому боку, где под френчем во внутреннем кармане лежал пистолет, — жестом, уже ставшим привычным за этих несколько тревожных суток, и с беспокойством подумал, что его соратник Корытин очень легко взялся за исполнение двух "мокрых" дел — ликвидацию часовых. Слишком легко, даже дли такого отпетого головореза. Это значит, что с ним постоянно придётся быть настороже — он без малейшего колебания способен пристрелить и самого Шилова, а скорее всего — всадить нож между лопаток. Разумеется, он понимает, что за рубежом без Шилова ему дороги нет и убирать резидента, по меньшей мере, нелогично, но дли таких людей логики не существует.

Как странно устроен мир… Ему, начальнику строительства, предстоит сегодня собственными руками взорвать это грандиозное сооружение. Именно здесь, на стыке плотины с береговой скалой, притопленная ко дну моторка с аммоналом вырвет огромную брешь, в которую хлынет безудержный поток — он будет "девятым валом" для всех, кто строил несколько лет эту плотину, наивно воображая, что живёт внизу под её несокрушимой защитой.

Вон там, в тени бетонной стены, он заглушит мотор, зажжёт шнур пятиминутного горения и откроет донный люк. Затем по этой рабочей лестнице поднимется сюда на гребень плотины. Здесь уже не будет часового, здесь будет "его благородие ротмистр Корытин", а поодаль, в кедровом стланике — пара осёдланных лошадей.

До всего этого остаётся пять с половиной часов, а ещё точнее — триста тридцать исторических минут…

Вохровцы-охранники недолюбливали Гошку Полторанина. В большинстве своём это был степенный, пожилой народ, а то и стреляный — некоторые из них понюхали пороху ещё в гражданскую. Гошку они всерьёз не принимали, считая желторотым выскочкой, начальниковым любимчиком, временно пристроенным по каким-то штатным соображениям. Ему втихую делали всякие мелкие пакости: наливали воды в сапоги, прятали винтовочный затвор или солили чай.

На поблажки рассчитывать не приходилось. И когда на разводе, зачитывая постовую ведомость, Корытин назначил Полторанина на первый пост, он всерьёз удивлялся: это был самый "вальяжный", самый удобный пост — с телефоном и фанерной будкой. Да и самый близкий от караулки, сюда обычно назначали только стариков. И смена номер два — нетягостная, не сонливая. Прямо-таки подфартило… Вот хромому Кирьянычу, тому наоборот — не повезло, засобачили старого аж на "кудыкину гору", на остров. Ну, пущай там поёжится, комарьё покормит, а то больно прилипчивый, разговорный, не язык — коровье ботало.

Кирьяныч принялся было жаловаться, про суставную ломоту рассказывать, однако Корытин быстренько захлопнул ему рот, постучал по носу постовой ведомостью:

"Честь оказана — надо понимать! Ожидается ночная поверка караула со стороны высокого начальства".

Гошка смотрел на Корытина, который вразвалку, осадисто прохаживался перед строем, и почему-то вспоминал вороного жеребца Бартыша — из всей конюшни, из всего "конского состава" Гошка не любил только его. Да и как было любить этого аргамака, когда он начинён был рысьей хитростью и звериной злобой: брал из рук сахар и тут же кусал. А то лягал исподтишка, не предупреждая фырканьем, как делали другие жеребцы.

А ведь этот может лягнуть под самое дыхало, беспокойно подумал Гошка, косясь на Корытина, вон, глаз-то как у Бартыша: угольный, с кровяным отливом. Неспроста добренький сегодня. То кулак вечно совал, а то на лучший пост выдвинул…

Корытин о чём-то говорил со "стариками" на левом фланге, недовольно сопел в бороду, потом резко повернулся к Гошке:

— Ну, а ты, Полторанин, как думаешь? Какие твои будут действия?

Гошка замешкался — вопрос-то прослушал. На всякий случай сказал:

— Я — как положено. Как гласит инструкция.

— А как она гласит?

А чёрт его знает… В ней вон поболе двадцати листиков — затёртых, засаленных, захватанных. Поди в ней разберись…

— Это смотря по обстановке, — твёрдо сказал Гошка.

— Дурак! — выругался Корытин. — Стоишь на разводе, а сам ворон ловишь. А ну расскажи обязанности часового!

Это Гошка знал: отчеканил, отчитал, как по писаному.

Однако Корытин всё не отходил от него, придирчиво приглядывался, буравил прищуренными глазами. Гошка осторожно тянул носом, удивлялся: гляди-ка, совсем тверёзый! Знать, и вправду нынче начальство на поверку пожалует. А какое начальство? Ведь выше Шилова в Черемше начальства нет, а Корытин с ним в приятелях ходит: не ему бояться Шилова. К чему же тогда этот шум, вопли-сопли насчёт бдительности и марафету? Интересно…

Весь вечер, находясь в составе бодрствующей смены, Гошка ощущал какую-то непонятную встревоженность, словно бы ещё днём не успел или забыл сделать очень важное дело. И никак не мог отделаться от этого постоянного беспокойства, озабоченности. Что бы ни делал, всё валилось из рук: подметал караулку — мусор не в то ведро высыпал, разлил на полу керосин, заправляя резервные лампы. Караульный начальник Корытин, и конце концов, его отругал и велел ложиться спать перед заступлением на пост.

Прикрывшись на нарах брезентовым плащом, Гошка попытался заснуть, но вскоре понял, что ничего из этого не выйдет. А наблюдая за необычно деятельным Корытиным, неожиданно для себя сообразил: вся его взбудораженность идёт от карнача. Корытин был сегодня просто не похожим на самого себя: суетился, то и дело глядел на часы, зачем-то часто выходил на крыльцо. Неужели он с таким нетерпением ожидает поверяющего?

Потом Корытин и вовсе озадачил. Во-первых, под полой его синей стёганой фуфайки, перехваченной ремнём, Гошка заметил чехол охотничьего ножа. Ну это ещё можно было как-то объяснить: завзятый охотник всегда при ноже, иной вон и за столом хлеб режет охотничьим тесаком — для собственного удовольствия.

Но вот то, что случилось позднее, заставило Гошку съёжиться под плащом: почистив и смазав наган, Корытин отпер железный ящик с резервными боеприпасами, долго рылся там, пересчитывал обоймы. Потом хлопнул крышкой, незаметно сунул за пазуху холщовый мешок с запасными наганными патронами — Гошка хорошо знал этот мешочек, его каждый раз при смене караула фиксировали по описи. Зачем он понадобился Корытину?

Выпрямившись, Корытин внимательно оглядел спящих караульных (Гошке сразу сделалось жарко под накрытым с головой плащом). Приглушённо кашлянул и опять вышел на крыльцо. Гошка прислушался: может, там, во дворе, кто-нибудь ждёт его? Нет, вроде бы тихо, никаких посторонних шагов…

Гошка лежал, прислушиваясь к замиранию, заячьей стукоте сердца, и вспоминал разговор с председателем Вахрамеевым. "Подозревать не умею. Это как?" — "Под сомнение брать, ежели не натурально" — "А ежели натурально?" — "Ещё раз проверь, на глаза не надейся. Вот вода мокрая — а ты пальцем попробуй. Удостоверься". Ишь ты, всё ему подавай натуральное, а у самого усы не настоящие, будто в клубной гримировочной приклеены — так и хочется дёрнуть, попробовать.

Но ведь мешочек-то холщовый перекочевал за пазуху Корытина… Не в тир же он стрелять собрался на ночь глядя? А куда собрался? Может, спросить?

Любопытной Варваре нос оторвали. Это — Варваре. А другому, глядишь, могут и голову оторвать. Запросто.

Пойти, пожалуй, покурить в коридор, всё равно уже десятый час, скоро заступать на пост.

Гошка поднялся, осторожно, из-за косяка заглянул в окно: Корытин стоял на освещённом крылечке, крепко вцепившись в перила, глядел куда-то вверх — на Золотуху, а может быть, на бегущие тучи, гадал: будет ли дождь?