Страница 7 из 65
Это освобождает.
Почувствовав пристальный взгляд Уорнера, я поднимаю глаза. Он как будто заинтригован, очарован.
— О чем задумалась? — спрашивает он.
Я натыкаю на вилку кусочек картофеля. — Я думаю о том, какой я была идиоткой, когда отказывалась от горячей пищи.
Он приподнимает одну бровь. — И не поспоришь.
Я бросаю на него сердитый взгляд.
— Ты была такой слабой, когда появилась на базе, — говорит он, делая глубокий вдох. — Я был сбит с толку. Я все ждал, что ты слетишь с катушек, запрыгнешь на обеденный стол и начнешь бить моих солдат. Я был уверен, что ты попытаешься всех убить, но вместо этого ты упрямилась и обижалась, отказывалась снимать свою грязную одежду и выражала недовольство овощами.
Я краснею.
— Сначала, — смеется он, — я подумал, что ты Что-то затевала. Я думал, что ты прикидываешься добродушной только для того, чтобы пустить мне пыль в глаза, скрывая какую—то важную цель. Я думал, что ты специально злилась по каждому пустяку, — говорит он с насмешкой в глазах. — По—другому и быть не могло.
Я скрещиваю руки. — Мне была отвратительна такая расточительность. Столько денег тратится на армию, когда простые люди страдают от голода.
Уорнер взмахивает рукой, качая головой.
— Не в этом суть, — говорит он. — Я предлагал тебе все это не ради какого-то расчета или скрытой цели. Это не было испытанием, — смеется Уорнер. — Я не пытался бросить вызов тебе или твоим сомнениям. Если честно, мне казалось, что я делаю тебе одолжение. Тебя привезли из отвратительной, жалкой дыры.
Мне хотелось, чтобы у тебя была настоящая кровать. Чтобы ты могла спокойно принять душ. Чтобы у тебя была красивая, чистая одежда. И еще ты нуждалась в пище, — говорит он. — Ты чуть не довела себя до голодной смерти.
Я застываю, слегка успокоившись.
— Может быть, — говорю я. — Но ты был сумасшедшим, помешанным на контроле маньяком. Ты даже не разрешал мне разговаривать с другими солдатами.
— Потому что они — животные, — неожиданно резко отвечает он.
Вздрогнув, я поднимаю голову и встречаюсь с его сердитыми, сверкающими зелеными глазами.
— Ты провела большую часть своей жизни в изоляции, — объясняет он, — поэтому у тебя не было возможности понять, насколько ты красива, и не осознавала, как эта красота может повлиять на человека. Я беспокоился о твоей безопасности.
— Ты была боязливой и слабой, ты жила на военной базе одна, в окружении вооруженных до зубов, тупоголовых солдат, в три раза крупнее тебя. Я не хотел, чтобы тебя грязно домогались. Я устроил представление с Дженкинсом, чтобы продемонстрировать им твои способности. Мне нужно было, чтобы они увидели в тебе грозного противника, от которого им не помешает держаться подальше. Я пытался защитить тебя.
Я не могу оторваться от его глаз, в которых сквозит напряженность.
— Как низко ты, должно быть, обо мне думаешь, — он возмущенно трясет головой. — Я понятия не имел, что ты так сильно меня ненавидела. Что вся моя помощь подвергалась настолько суровой критике.
— Чему ты удивляешься? Разве я могла ждать от тебя Что-то, кроме худшего? Ты был высокомерным и грубым и обращался со мной, как с вещью...
— Потому что я был вынужден так себя вести! — перебивает он меня, нисколько не раскаиваясь. — Когда я выхожу из своих комнат, то за каждым моим шагом, за каждым словом следят. Вся моя жизнь зависит от того, как я себя веду.
— А что насчет солдата, которому ты выстрелил в голову? Шимус Флэтчер? — парирую я, снова начиная злиться. Теперь, когда я впустила гнев в свою жизнь, я осознаю, что вспыхивает он слишком уж естественно. — Это тоже было частью твоего плана? Нет, погоди, не говори, — я поднимаю руку, — это было обычным моделированием, верно?
Уорнер напрягается.
Он садится на место, и, стиснув челюсти, смотрит на меня со смесью грусти и ярости во взгляде.
— Нет, — убийственно тихо говорит он, наконец. — Это не было моделированием.
— Значит, ты спокойно к этому относишься? — допытываюсь я. — Нисколько не жалеешь о том, что убил мужчину всего—то за кражу лишней еды? За то, что он пытался, как и ты, выжить?
Уорнер на секунду прикусывает нижнюю губу. Зажимает ладони между колен.
— Вот это да, — говорит он. — Как быстро ты встала на его защиту.
— Он был ни в чем не виноват, — отвечаю я. — Он не заслуживал такой смерти за эту ерунду.
— Шимус Флэтчер, — спокойно говорит Уорнер, глядя на свои открытые ладони, — были мерзким алкоголиком, который избивал свою жену и детей. Он две недели морил их голодом. Он ударил свою девятилетнюю дочь, выбив ей два передних зуба и сломав челюсть. Он так сильно избил беременную жену, что у нее случился выкидыш. У него было еще двое детей, — продолжает он. — Мальчик семи лет и пятилетняя девочка… Он переломал им обоим руки.
Я позабыла про свою еду.
— Я тщательно слежу за жизнью наших граждан, — говорит Уорнер. — Мне нравится быть в курсе того, кто они и чем живут. Наверно, меня не должно это волновать, но все же волнует.
Кажется, я больше никогда не открою свой рот.
— Я никогда не говорил, что живу по каким—то устоявшимся принципам, — говорит мне Уорнер. — Никогда не утверждал, что поступаю правильно, хорошо или обоснованно. Правда заключается в том, что мне плевать. В этой жизни мне приходилось совершать ужасные вещи, милая, и я не жду ни твоего прощения, ни одобрения. Потому что это непозволительная роскошь для меня — предаваться мукам совести, когда каждый день я вынужден руководствоваться простым инстинктом выживания.
Он встречается со мной взглядом.
— Осуждай меня, как пожелаешь. Но во мне нет ни капли терпимости, — резко говорит он, — для мужчины, который избивает свою жену. Ни капли терпимости для мужчины, который избивает своих детей, — он тяжело дышит. — Шимус Флэтчер убивал свою семью. Можешь называть это, как тебе, черт возьми, захочется, но я никогда не буду сожалеть об убийстве мужчины, который приложил свою жену лицом об стену. Я никогда не пожалею об убийстве человека, который разбил челюсть своей девятилетней дочери. Мне не жаль, — говорит он. — И я не стану извиняться. Потому что лучше вовсе не иметь отца и мужа, чем жить с таким ублюдком, — я вижу, как сжимается его горло. — Уж я-то знаю.
— Прости... Уорнер, я...
Он поднимает руку, призывая к молчанию. Взяв себя в руки, он пристально смотрит на тарелки с едой, к которой я так и не прикоснулась.
— Я уже говорил, милая, и мне жаль, что приходится снова это повторять, но тебе не понять решений, которые мне приходится принимать. Ты не знаешь, что мне довелось увидеть в своей жизни и на что я вынужден каждый день смотреть.
Он колеблется.
— И я не хочу, чтобы ты узнала. Но не задавайся целью понять мои поступки, — говорит он, наконец, встречаясь со мной взглядом. — Потому что в этом случае, поверь мне, ты столкнешься лишь с разочарованием. И, если упорно хочешь строить предположения насчет моего характера, то я порекомендую тебе только одну вещь: предположи, что ты всегда будешь ошибаться.
С естественным изяществом, которое поражает меня, он поднимается на ноги.
Разглаживает брюки. Снова закатывает рукава.
— Я перенес твои одежды в гардеробную, — говорит он. — Можешь переодеться, если пожелаешь. Постель и ванная в твоем распоряжении. А у меня еще есть дела, сегодня я посплю в кабинете.
С этими словами он открывает смежную дверь и запирается в своем кабинете.
Глава 8
Моя еда остыла.
Я накалываю картофель на вилку и заставляю себя все доесть, несмотря на то, что аппетит у меня уже пропал. Я никак не могу перестать думать о том, не толкнула ли я, наконец, Уорнера слишком далеко.
Я полагала, что к настоящему времени всяческим откровениям уже пришел конец, но я снова ошиблась. Теперь мне интересно, сколько еще всего мне предстоит выяснить, и что еще я узнаю об Уорнере в ближайшие дни. Месяцы.
И мне страшно.