Сталинъюгенд

Лаврентий проснулся от духоты и страшной сухости во рту. Плохо соображая, он накинул стёганный китайский халат с атласными отворотами и вышел в соседнюю комнату. Стол уже полностью прибрали, и теперь его украшала гора фруктов в хрустальной чаше и батарея бутылок с винами, коньяками и прохладительными напитками. Из серебряного ведёрка торчали щипцы, воткнутые между кубиками недавно заменённого льда.

Берия взял большой фужер и примерно наполовину заполнил его любимым «Варцихе». Поморщившись, он залпом осушил ёмкость и закусил коньяк лимоном. Кислота свела скулы, и оберчекист заел её несколькими ягодами узбекских «дамских пальчиков» цвета опавших кленовых листьев. Теперь он почувствовал, наконец, что немного пришёл в себя.

Дверь тихонько приоткрылась, и показался верный Саркисов.

– Что‑нибудь ещё желаете?

– Нет… хотя, пойди сюда.

Полковник по‑кошачьи преодолел путь до стола и преданно замер.

– Давай выпьем. Ты чего будешь?

– Что и вы, Лаврентий Палыч.

– Разлей, – шеф показал на бутылку коньяка.

Выпив, он надкусил сочный плод хурмы и, прожевав, распорядился:

– Иди, отдыхай. Меня разбудишь в одиннадцать.

Оставшись один, Берия почувствовал вторую волну хмеля – в паху привычно ожила похоть. Он пожалел, что не позаботился заранее о новой женщине, и уже было собрался дёрнуть подавальщицу, но потом решил, что выспаться для него сейчас важнее.

Однако в новой дрёме ему опять виделись какие‑то ужасы, неоднократно заставлявшие пробуждаться в испарине. В последние несколько минут не сна даже, а кошмара, казавшегося в забытьи бесконечным, возник сам Сталин в парадном мундире из дорогой диагонали белого цвета. На голове Иосифа Виссарионовича плотно сидела, тоже белая, фуражка с большим прямоугольным козырьком, а шею закрывал алый галстук «юного ленинца», скреплённый зажимом, изображавшим пламя. Хозяин улыбался и держал в руках развёрнутый на последней странице детский журнал «Костёр» с пионерским кроссвордом.

Хитро прищурившись, Сталин посмотрел на Берию и спросил:

– Ну‑ка, Лаврентий, отгадаешь 23‑е по горизонтали: «Рейхсфюрер Советского Союза»?

– А… сколько букв, Иосиф?

– Тебе всё скажи. Так и дурак ответит… Ну, да ладно, так и быть, помогу: в этом слове есть буква «Ш».

– Шахурин, товарищ Сталин!

– Муд‑дак ты Лаврентий… ДЖУГАШВИЛИ.

Похмелившись с утра и кое‑как отделавшись от видений, Берия решил взять себя в руки и на время перестать разгадывать загадку Вождя. Ему просто не оставалось ничего другого, как наблюдать и ждать, куда же направит указующий перст «главный шаман».

* * *

– …Ну что, Феликс Петрович, так и будешь молчать?

– Лев Емельянович, сегодня уже шестой допрос, и я уже не один раз всё повторил.

– А ты считай, что каждый раз, как в первый класс. Почему мы должны тебе верить? Может, мы испытываем, не сбиваешься ли? Ведь, если сбиваешься – значит, врёшь!

– Да не вру я. Зачем мне врать? Я, что ли, не понимаю – ложь сразу обнаружится.

– Интересно, как же?

– Из рассказов других ребят.

– Да вы же сговорились.

– Когда?

– Сначала в Нескучном саду, а потом – во время встреч до ареста.

– Гражданин следователь, я подробно рассказал про наш разговор в Парке культуры, ничего не скрывал – мы не сговаривались. Просто обсуждали смерть одноклассников. А потом… когда всё стихло… мы об этом старались совсем не говорить.

– Что значит – стихло?

– Когда следователь Шейнин нас отпустил.

– …Как ты думаешь, что сейчас делает твой отец?

– …

– Чего молчишь?

– Я не знаю.

– А ты не допускаешь, что он тоже арестован?

– Мой папа – настоящий коммунист.

– В том‑то и дело, что у такого отца сын обвиняется в антигосударственном преступлении!

– Узнай он обо всём ещё до ареста, наказал бы посильнее вас… за глупость, а в мои антисоветские настроения он бы не поверил, – он меня знает.

– Ишь, куда завернул. Значит, и тюрьма тебе уже – не тюрьма?

– Нет. Мне, конечно, не было бы так тяжело, как в камере, но стало бы очень стыдно.

– А сейчас не стыдно?

– Стыдно… что раньше не задумывался о том, как мы играем. Но я – за советскую власть! Я её очень люблю! Так же, как и товарища Сталина!

– Что‑то любовь не выпирает из твоих поступков. Следствию ты её пока не доказал.

– А как же можно доказать, что ты чего‑то не делал?

– Очень просто. Всего одной фразой. Одним единственным утверждением.

– ?…

– Не понял ещё? Объясню! Ты, Феликс, должен сам сказать мне: «Лев Емельянович! Я вам доверяю. Вы много раз говорили, что за Шахуриным стоял…» Кто?

– Не знаю.

– Ну вот, опять не понимаешь… «Тот!… кого вы разоблачите во время расследования»! Теперь дошло?

– А я его знаю?

– Узнаешь, когда время придёт.

– …Если его разоблачат – я согласен. Только я никого не знаю, чтобы так умел притворяться.

– А враг, Феликс, всегда замаскирован, и к этому тебе надо подготовиться. Понял наконец?

– …Да.

– Ну, тогда иди в камеру и не забывай о нашем разговоре.

Кирпич еле передвигал ногами, послушно следуя указаниям вертухая. Страшная глыба навалилась на него в кабинете Влодзимирского и придавила до самой земли. Называлась эта глыба – «ложью». И не было места, где он мог от неё избавиться, потому что и в камере всё вокруг тоже пропиталось ложью – ложью Толяна.

Феликса не оставляла одна мысль: сможет ли он смириться с ней?

* * *

Не представляя себе, на какой стадии находится следствие, в семьях арестованных детей рисовали самые мрачные картины. И немудрено – целыми и невредимыми с Лубянки возвращались реже, чем из штрафбата. Не у кого им было узнать, как дела, и не на кого повлиять через свои начальственные «вертушки» – с преисподней связи не существовало даже по ВЧ. Взрослые ждали ещё большей беды, но шло время и отсутствие событий наводило на мысли, что, может, всё и обойдётся, что оценит их труд и смилостивится товарищ Сталин.

Думая о детях 24 часа в сутки, родители предпочитали вслух этого не обсуждать – боялись прослушивания, боялись сглазить, боялись самих себя. Утешало одно – в их положении не произошло никаких изменений. Это оставляло надежду, что решение о судьбе ребят ещё не принято. Об этом же свидетельствовало разрешение сделать детям передачу с зимними вещами и школьными учебниками.

* * *

Пётр Иванович, осаженный Меркуловым после ареста Феликса, не позволял себе беспокоить по личному вопросу и Берию, но на ежедневных докладах он пытался уловить по настроению главного оборонщика, не произошло ли с сыном чего‑либо необратимого. Впрочем, его по‑своему удовлетворяло, что Лаврентий Павлович хотя бы не выказывает по этому поводу отрицательных эмоций. Кирпичников не знал, что Берия, столкнувшись с непреодолимым пока препятствием в лице Сталина, решил взять игровую паузу в интригах против Микояна.

И всё‑таки Кирпичниковы не могли до конца смириться с безысходностью. Оба терзались за судьбу Феликса, оба не знали, чем помочь сыну, но больше всего их угнетала неизвестность. В итоге, они решили обратиться лично к члену ГКО и попытаться что‑либо прояснить. Вернее, обратиться должен был Пётр Иванович. Вместе супруги составили только текст записки к всесильному начальнику:

Лаврентий Павлович!

Прошло со дня заключения моего сына Феликса 96 дней. Не считая возможным обременять Вас тем, что стоит моей семье это несчастье, прошу Вас, Лаврентий Павлович, если возможно, помогите ускорить решение вопроса о моём сыне.

П. Кирпичников

29 октября 1943 года

На следующий день, закончив ежедневный отчёт, Кирпичников, осторожно положил эту записку на стол шефа. Берия взял со стола листок и быстро пробежал его глазами. На лице оберчекиста появилось что‑то человеческое. Не без некоторого участия он спокойно сказал:

– Конечно, я понимаю – тебе несладко. Успокоить не могу, но и огорчать не стану. Жди. У Анастаса, вон, двое сидят, а он даже ни разу не позвонил за три месяца… Придёт время, и мы решим этот вопрос. По работе к тебе претензий нет. Вот и продолжай так же.