Четвертый Рим

Звери скорее всего были голодны. Они рычали, визжали, свистели и всячески выражали негодование задержкой завтрака. От диких воплей и вони у юноши разболелась голова. Однако он не выказывал своего состояния, пока их предводитель не дал команду двигаться дальше.

Без всяких приключений прошли они следующие пять этажей, выявляя одиноких легионеров и членов Римского клуба. Когда они попадали на собрания сект или молельни чужих церквей, Иезуит приказывал никого и ничего не трогать, ибо иногда число сектантов неизмеримо превосходило число воинов эзотерического христианства. Единственное, что они делали, — это, переходя с этажа на этаж, обесточивали за собой все, не беря во внимание то, как будут выбираться обитатели нижних этажей.

Первое сильное потрясение Луций испытал, проводя чистку тринадцатого этажа. Пройдя анфиладу комнат и несколько больших зал, он попал прямо к бассейну, в котором искупался недавней ночью. Теплая вода стекала в бассейн из большого закрытого желоба, и тут же на мелководье, прибитая к краю бассейна, качалась в белой пене одетая в красный халат женщина с погруженным в воду лицом. Уже предчувствуя несчастье, он, не раздеваясь, прыгнул в бассейн и через несколько секунд вынес на бортик ту юную девушку, которая приютила его ночью. Никаких повреждений не было на ее прекрасном загорелом теле, только распущенные в беспорядке волосы, да раскрытый в напряжении рот говорили, что смерть ее была насильственной. Несколько минут просидел юноша перед ней, бросив в сторону жалкое свое снаряжение, потом еще более воодушевленный местью положил девушку навзничь на ковер у бортика бассейна и пошел, сжимая в руке меч, с жарким тяжелым комом в груди вместо сердца.

Первое серьезное сопротивление оказала им толпа паломников на четырнадцатом этаже. По иронии судьбы эти люди и в самом деле приняли их за легионеров. Смуглые, в длинных белых одеяниях, они сидели рядами перед большим экраном, на котором разворачивались события мятежа. Их предводитель — необычайной толщины индус в очках, с окладистой бородой и в чалме, повязанной прямо над маленькими выпученными глазками, — подошел к Луцию, приняв его почему-то за старшего, и затараторил, перемежая русские слова с арабскими и повизгицая от негодования.

Только несколько секунд спустя юноша понял, что индус возмущается по поводу малочисленности жертв на улицах и предлагает помощь своих людей, которые, как он смачно выразился, "зальют Москву кровью выше Кремля". Когда Луций понял индуса, мрачная ярость овладела им. Сам не до конца разумея, что делает, он вытащил меч из ножен и полоснул им по разваливающимся от собственного веса губам муллы. Тотчас лицо, маячившее перед ним, расцвело красными ручейками, индус отшатнулся, зажал окровавленный рот и повалился на пол.

Откуда ни возьмись набежали женщины. С рыданиями и криками они подняли раненого и понесли в глубь комнаты, точнее зала. Паломники вскочили со скамеек и обернули в сторону монахов опоясанные чалмами головы, и поскольку они представляли множество национальных меньшинств, населяющих столицу, то и головные уборы у них были самые разнообразные. У одного свернутый кольцами мохеровый шарф, у другого — самого громкого и агрессивного — обыкновенный ком не слишком чистых лицевых полотенец. Не найдя никакого другого оружия, паломники стали отрывать прикрепленные к стенам скамейки и разбивать их о деревянный пол, дабы вооружиться.

—За что ты его? — спросил недружелюбно юношу один из монахов. Луций не успел ответить, на него налетела сразу целая куча паломников, которую он с трудом отгонял протянутым ему копьем. Постепенно число и ярость нападающих увеличились и, проткнув нескольких, наиболее горячих, мечом, Иезуит, к вещей славе господней прекрасно владеющий оружием, постарался обеспечить достойное отступление.

И тут произошло то, чего Луций всячески избегал. Один из паломников, более других раздосадованный ранением наставника, рыжий толстощекий мужик с громадными ручищами, видимо уверенный в себе, все-таки исхитрился, крутясь, словно взбесившийся, пес вокруг юноши, достать его толстой, расщепленной по краям доской. Тычок разодрал Луцию щеку, кровь залила его лицо и дала новый импульс дикой, всепоглощающей ярости. Толстое лицо самодовольно улыбающегося паломника вспыхнуло перед глазами юноши, и он, смахнув с щеки кровавый след, бросился вперед. Луций в одно мгновение изрубил жалкое орудие мести и, когда толстяк завопил от страха, погнал его обратно мимо целого ряда дверей в зал. Хотя Иезуит кричал ему и звал назад, Луций не успокоился, пока не подрубил толстяку ногу на бегу, и когда тот с размаху покатился по полу, юноша настиг его и, не помня себя, погрузил клинок в плотное, как сырое тесто, тело. Вопли толстяка отрезвили его. Не смотря, ранил ли он его или уже убил, не желая добивать стонущее, катающееся существо, он бросился с поднятым мечом назад, сквозь густую толпу паломников, нанося и отражая удары, и оказался у лифта, где его ожидали монахи с окровавленными мечами и копьями и Иезуит с фанатичным блеском в глазах. Впрочем, напуганные паломники не столь уж рьяно преследовали их, видя собственное бессилие. В отряде был ранен только Луций, да еще один молодой монах получил сильный удар по руке и мучился от боли.

После того как бойцы отделились от врагов лестничной площадкой, Иезуит обратился к Луцию со словами укоризны.

—Они говорили, а ты совершил, — выговорил он сурово. — Тигр тоже кровожаден, однако ты не уничтожаешь всех тигров, а только того, кто причинил тебе непосредственный вред. Эти паломники, наверно, настоящие отбросы, и дай им волю, в самом деле грабили бы и убивали с легкостью, но мы же не они. Теперь нас осталось только семеро, потому что этот парень уже ни на что не способен со сломанной в двух местах рукой, да и тебе не мешает зашить рану, иначе останется шрам на всю жизнь. Но душевный шрам я бы не хотел тебе врачевать, потому что ты убил человека, не защищаясь, а в запале и из мести.

—Однако дай ему волю, — возразил ему юноша, чье лицо было замазано кровью, которую он в пылу драки не смог унять, — так дай ему волю, он и его собратья всех бы нас измесили, как крыс.

—Что же нам теперь уподобляться любому человеческому отребью, которое встретится у нас на пути? Они убивают инстинктивно, не чувствуя разницы между добром и злом. Мы же осознанно, беря на душу грех и мучась содеянным.

—Так что же, не убивать, — спросил с вызовом рослый монах, — послать все это гнездо разврата к чертовой матери и пойти к проституткам выспаться?

Иезуит мрачно покачал головой.

—Не мир я вам принес, а меч, — сказал господь. — И разве не жгло его душу сознание того, что сказанное входит в противоречие с основными заповедями. И разве не мучился он, надрывая свое сердце в поисках компромисса между совестью и долгом, и разве не сознавал он в отчаянии, что компромисса нет. Ибо где долг, там и необходимость. И я говорю вам, и меня терзают сомнения при виде пролитой крови врага, — особо подчеркнул он последнее слово, — но вслед за господом я повторяю: не мир мы принесем Римскому клубу языческому, а меч. Ибо мы в защите и защищаем жизнь от скверны, — так закончил он свою противоречивую проповедь.

Следующий этаж очистили они от редких легионеров безо всякого сопротивления, а на пятнадцатом Луция постигло горе.

Пятнадцатый этаж, тот самый, на котором располагался вход в апартаменты Хиона, оказался столь необъятным, что монахи попарно разбрелись по нему и не могли собраться более часа. Выманив из-за двери апартаментов охранника и добежав по памяти до покоев хозяина клуба, юноша не нашел там брата. В том, что тот был здесь, совсем недавно убеждали неубранные тарелки с остатками завтрака и еще теплая чашка китайского фарфора с чаем.

В задумчивости присел Луций на мягчайшую кровать, протянул руку, чтобы забрать фотографии: его и Василия, сиротливо смотревшие на него с журнального столика, когда вдруг его внимание привлек плоский листочек белой бумаги, через который проступали написанные чернилами на другой стороне слова. С похолодевшим сердцем вытянул он придавленный зажигалкой листок и некоторое время держал его в руках, не осмеливаясь перевернуть.