Голоса на ветру

– Что за мысль, почему ты сомневаешься, что он жив? – из редеющей темноты на 17 этаже нью-йоркского отеля долетел прохладный порыв ветра с Ист-Ривера и голос Веты, звучащий под аккомпанемент капающей воды. Тем же самым холодным воздухом дохнуло ему в лицо и в тот момент, когда сидя в «Рэд Раме», он спросил, почему Гойко Гарача не объявляется, если он жив. Откуда знает это Вета? Неужели и она была в тот вечер в «Рэд Раме»? Конечно, была!

Рядом с женщиной, чье имя он не только не знал, но, возможно, никогда и не слышал, под светом мелких мутных звезд, Даниле Арацкому показалось, что в своем полусне он видит процессию Арацких, которые сопровождают его от Караново, Ясенака и Белграда до Нью-Йорка, и он удивился, как ему раньше не пришло в голову, что именно так оно и есть, и будет до тех пор, пока и он сам не станет тенью, одним из них.

– Чепуха? – пробормотал он. – Почему бы Гойко Гараче не быть живым?

– Потому что есть много способов сделать так, чтобы человек перестал быть живым. – В голосе Веты слышался призвук печали. – Разве ты забыл, как исчезли все мы – в огне, в воде, на ветке ивы? А исчезнуть можно еще и под колесами поезда, в автомобильной или авиационной катастрофе… А еще существуют такие вещи, как бомбы, гранаты, ножи, веревки, яды, топоры, пули! Сотни возможностей уйти с этого света, своими или чужими руками быть отданным смерти, но она не самое страшное, что бывает. Забвение куда страшнее! – под вой ветра в высоте голос Веты затих, Данило вздрогнул. Он сидел с Ароном в «Рэд Раме». Значит, отель и Вета были отблеском какого-то сна. Данило поднял кружку с пивом и усмехнулся. Воздух в «Рэд Раме» прогибался под тяжестью человеческих тел, сгрудившихся вокруг стойки. Светильник на потолке подмигивал, превращаясь то в огромную черную бабочку, то в экзотическое тропическое растение, то в танцовщицу, а то в моряка, готового ущипнуть за задницу первую встречную девчонку.

Кто-то, чье лицо заслонял горшок с филодендроном, говорил о Балканских войнах. Болван! Данило громко рассмеялся, одурманенный напитком, к которому не привык. Те войны были в начале двадцатого века, а сейчас его конец.

Он вдруг почувствовал, что через каждую пору его кожи выступает пот, а ноги стали свинцовыми.

– О каких это войнах он говорит? – повернулся Данило к Арону. Арон удивленно глянул на него, махнул рукой и сказал:

– Пошли отсюда! Завтра у тебя дежурство, а это пиво, что мы здесь пьем, еще хуже, чем румынское или наше отечественное пойло…

Как и когда они выбрались из «Рэд Рама», Данило потом не помнил, не помнил он и того, что, плетясь за Ароном, безостановочно повторял: «крысы по ночам не спят, веснушчатая Сара Коэн может подтвердить». Ее брату крысы отгрызли уши и пальцы на ногах, а, может быть, и нос, но она этого не видела, потому что его лицо кто-то закрыл черным платком. Крысы никогда не спят, если речь идет о крысах, а не о зле, трансформировавшемся в рассказы о возможности рая после того, как война закончится.

– Арон, ты веришь, что есть рай? Помнишь, мы пели в Ясенаке: «На земле рай нас ждет». Где? И действительно ли нас хоть что-то ждет, а? Эх, даже с ума мы сходим каждый по-своему…

В чем все-таки дело, Арон узнал не от Данилы, а от Алексея Семеновича Смирнова, блестящего русского хирурга из Мурманска, который в свое время (случайно или умышленно?) отвез Данилу с аэродрома в «Атертон». Он по-прежнему работал таксистом, после того, как три раза не сдал экзамены для нострификации диплома.

Что сблизило этих двух таких разных людей, Арон не понимал. Но Алексей Семенович и Данила часто встречались в «Рэд Раме» и в пабах Гринвич-Виллиджа. Ни тот, ни другой не пили ничего, кроме сока и кофе, и часами сидели, вспоминая о заснеженном Мурманске, о Белграде, не признаваясь друг другу, зачем забрались на край света и почему теперь мечтают о том, что покинули: Данило – о Караново, Белграде и Дамьяне, Алексей – о мурманских друзьях и сыне Василии, который после приезда в Америку женился и осел в Сан-Диего. Васина мать, жена Алексея, умерла через несколько месяцев после его отъезда.

Последнее, о чем они заговорили, были снега Мурманска.

– Какой черт меня сюда принес! – вспоминая жену, сетовал Алексей Семенович, уверенный, что Таисия сейчас была бы жива, останься они в Мурманске. А, может, и Вася был бы с ними рядом, черт побери!

Сына он не видел уже несколько лет, а внучка Маша существовала для него теперь только в виде фотографии светловолосой девочки с выпирающими как у белочки зубами. В Мурманске он видел ее каждый день, зимой учил кататься на лыжах, ходил с ней за грибами, брал ее с собой на рыбалку, где чаще всего встречался и со своими друзьями детства.

Их голоса все еще звучат у него в ушах, хотя прошла уже целая вечность с того дня, как они поклялись друг другу в верности и все, кроме него, «сдержали слово», а он, воспользовавшись первой же возможностью, рванул в мир, который не в состоянии ни понять, ни принять.

Да и как понять людей, которые, стоит им где-то пустить корни, завести дом и друзей, способны ради ненамного больших заработков бросить родителей, друзей, дом и с восточного берега переселиться на западный, подобно степной траве перекати-поле, которая при изменении температуры или чего-нибудь еще срывается с места и перебирается на другое, которое ничем не отличается от прежнего.

С людьми то же самое: все автострады, фабрики, торговые центры, мотели, паркинги, бассейны, бензозаправочные станции, все дома – одинаковые: с одинаковыми газонами, смонтированные из деревянных щитов, рассчитанные на то, чтобы лет двадцать-тридцать прослужить семейным гнездом одному поколению, потому что дети уже с шестнадцати-восемнадцати лет оставляют родительский дом и приобретают привычку к одиночеству и непостоянству окружающего их мира.

По словам Алексея Семеновича Смирнова, непостоянство это американское ключевое слово. Непостоянство места жительства, работы, взаимных связей, которые быстро устанавливаются и еще быстрее, как в какой-то виртуальной реальности, разрушаются, создавая из «амальгамы наций» крепких, витальных людей, но часто и будущих пациентов медицинских учреждений, в которых Данило и Арон должны будут исправлять что-то, что где-то, когда-то, давно начало развиваться не в том направлении…

– Проблема только в том, что чаще всего нам это не удается! – Данило прервал жалобы Алексея. – Не удается, Алеша, потому что, хотя Арон это не признает, а, может, и не знает, безумие у нас разное!

– Ну, Данила, ты и скажешь! Не верю, сумасшедшие везде одинаковые… – Алексей Семенович, как и всегда, когда волнуется, говорит по-русски, а его глаза становятся темно-синими. Что же происходит с Данилой? У него хорошая работа, любящий и преданный сын, верный друг Арон. Чего ему не хватает?

– Хочу как Иван Карамазов вернуть Богу входной билет в рай. Уж слишком он дорогой. У нас снова война!

В сознании Данилы, как кадр из кинофильма, возникла костлявая фигура Луки Арацкого, который ненавидел войну больше, чем сыпной тиф и чуму вместе взятые, хватающего гранату, брошенную в детей, сбежавшихся посмотреть на танки, и исчезающего в огне и дыму со светящимся нимбом над седой головой, который видели присутствовавшие при этом жители Караново.

Именно в этот момент и возникла легенда о Луке Арацком, герое и святом, которая со временем пустила корни и разрослась. Но кем именно он был – героем или святым – автор «Карановской летописи» понять не мог, поэтому, описав события, он не высказал своего мнения, за исключением замечания, что «старый полковник, несмотря на все свое неприятие войны, умер по-солдатски».

По-солдатски ли умер тот юноша, который отказался стрелять в сторону противника, потому что знал, что на поле кукурузы, в отряде неприятеля, находятся и несколько его родственников по материнской линии, с которыми он вырос и в которых он просто не в состоянии видеть врагов.