Голоса на ветру

Броситься в кукурузу и присоединиться к ним он не мог, ведь в отряде, на этой стороне, половина солдат – его родня по линии отца. Стрелять в них все равно, что стрелять в отца!

«Что делать? Как быть?»

Запутавшись в этих вопросах, как, бывает, запутывается в нитках челнок, он не понимал, с кем должен быть, в кого стрелять? У них общий язык, они поют одни песни, играют в одни игры. Их разделяет только вера, хотя многие уже больше ни во что не верят.

Растерянный, измученный бессонницей и сомнениями, не понимающий на чью сторону встать, молоденький солдатик, у которого еще не пробились усы, однажды утром встал между двумя воюющими сторонами и выстрелил себе в висок…

Услышав по радио историю этого солдата, Данило, дрожа всем телом, понял, о чем думал Лука Арацки, когда говорил, что страшна любая война, но «нет войны страшнее гражданской…»

– Значит, в Белграде началось? – спросил Алексей Семенович Смирнов, у которого половина родственников погибла в Гражданской войне между «белыми» и «красными», а другая половина – позже, во Второй мировой. Данило хотя бы запомнил кого-то из родственников. У Алексея, как и у Арона, перебиты все, а вот теперь и в Белграде началось…

– Нет, еще не в Белграде, но никогда не знаешь, что произойдет, если выпустишь зверя из клетки… – Данило Арацки наклонил голову, нервозно постукивает пальцами по столу. В Белграде пока спокойно. Но сколько это продлится?

– Hi, Kathy! – скажет он дежурной медсестре, войдя в отделение. Она ответит ему: «Hi, dr. Aracki! How are you?» – «Fine!»[13] – скажет он, потому что она и не ждет, что он скажет что-то другое, на самом деле ее не интересует, как его дела. «Fine! Fine!», и они разойдутся как две лодки в тумане. «Fine!»

Да, в конце концов, почему ее должно интересовать, как поживает доктор из какого-то там балканского дурдома, где то и дело происходит что-нибудь ужасное?

Разве это не правда, что весь двадцатый век прошел у них в кровопролитии и ненависти? Кэти не заинтересована в бессмысленной болтовне.

Прислушиваясь к голосам в «Рэд Раме», Данило смутно понимал, что, пожалуй, Алексей Семенович прав: одну мебель можно заменить другой, маленький дом – большим, но жизни заменить невозможно, так же, как невозможно вернуться в тайгу, где растет земляника, где так хорошо в свободное время ловить рыбу, есть «селедку» и играть в шахматы.

– Не понимаю, Алеша, почему бы тебе не вернуться? – сказал Данило удивленно.

– Я понимаю! – ответил Алексей Семенович Смирнов – Теперь люди там другие…

– Но здесь тоже! – Данило ласково положил руку на плечо Алексея. – И у нас нет ничего общего. У нас даже безумие разное…

Немного поколебавшись, Данило рассказал Алексею историю Дика Доджеса, помещенного в его отделение после попытки самоубийства с анамнезом, который может значить все, а может – и ничего, похожим на те, какие писал Рашета, который презирал самоубийц, особенно молодых и красивых: «Раз уж он проглотил килограмм лекарств, то почему и вены на руках не перерезал? Попытка бы удалась. И получился бы молодой и красивый покойник!» – говорил он с отвращением, которое Данило Арацки не мог понять, а тем более принять. Молодых и красивых мертвецов Рашета должен был бы жалеть, но он их презирал, и с этим ничего нельзя было поделать.

В одурманивающей духоте «Рэд Рама» Данило Арацки снова видел, как в его отделение привозят белого и чистого Дика Доджеса.

– А с этим что? – удивленно обратился Данило к главному врачу отделения и в тот же момент понял, что не имел права на удивление. Дело врача лечить, а не удивляться. Болезни болезнями, а жизнь одна. Доджеса жизнь покидает стремительно и беспричинно. А парень примерно такого возраста, как Дамьян, он – мелкий банковский служащий, который по невнимательности пропустил два ноля, из-за чего в счетах образовалась недостача.

– Как это произошло? – спросили его. Заикаясь, он попытался объяснить, каким образом вкралась ошибка, но начальство не интересовали ни такие, ни любые другие ошибки. У Доджеса не было наличных, чтобы возместить убыток, а, может быть, соответствующий чиновник не согласился на такое решение, и парень был уволен без права на обжалование и отсрочку. Потрясенный Доджес выскочил на улицу, крича, что он никто и ничто. Ноль. Человек-ноль. Расстегнул ширинку на углу Вашингтон-Стрит и Оак-Стрит и принялся мочиться на прохожих, а потом, не сопротивляясь, позволил отвезти его в больницу, проглотил горсть пилюль и попросил присутствующих его не беспокоить.

– За ошибки нужно расплачиваться! – повторял он, говоря о своей ошибке как о преступлении. Спасибо докторам, но он не заслуживает никакого милосердия. Он ноль. Человек-ноль. Без денег, без места в обществе, чем же еще он может быть, как не нулем? Человек-ноль!

– В таком случае, все мы ноль! – Данило Арацки отшатнулся, увидев вытаращенные глаза парня и его бескровные губы, которые шептали, что мистер доктор не прав.

– У остальных нулей есть счет в банке! – Дик Доджес вдруг замолчал, словно ему нечего было больше сказать. Нули, имеющие счет в банке, не нули!

Данило Арацки чувствовал, что его ладони стали влажными и холодными от страха, который охватил его всего, целиком, но не мог понять природу этого страха и преодолеть его. Распростертый на кровати парень – больной, это видно и по его глазам, и по цвету лица, и по беспокойству, сводящему судорогой его руки и губы, однако не может быть, чтобы отсутствие денег стало причиной такого приступа. А, может быть, эта темная тень – предостережение, что он не сможет понять законы того мира, в котором теперь обитает. Что у нас и безумие разное.

Если бы не Дик Доджес, а кто-то из «соотечественников» расстегнул штаны посреди Кнез Михайловой, уж он-то про себя не сказал бы, что он ноль, не позволил бы так спокойно отвезти себя в дурдом. Ноль это весь мир! Неужели эти идиоты, которые называют себя докторами, считают, что его на помойке нашли и с ним можно делать что угодно? Пусть господа врачи подставляют свои задницы под шприцы, он на такое не согласен!

Доктор Данило Арацки невольно улыбнулся. Мелкого хулигана с белградской улицы он бы смог вытащить из его космического бунта. Американского парня ему не понять. Длинный, белый, чистый, Дик Доджес неподвижно лежал на кровати как большая белая рыба, попавшая в шторм, который разбил ее о берег. Данило вытер пот со лба парня, потом вымыл руки. Большая, белая, разбитая рыба лежала перед ним. Данило не понимал этот разбивший ее шторм, он был не в состоянии помочь. На мгновение ему показалось, что вместо Дика Доджеса лежит он сам, одуревший от наркотиков. По его телу пробежала дрожь. Когда он попросит перевести его на работу в лабораторию, доктор Уокер скажет, что это у него просто небольшой кризис. Кризисы приходят и уходят. В лаборатории не такой уж большой выбор, можно резать крыс, а можно лягушек. Крысы по ночам не спят. Он, без сомнения, выберет лягушек. В конце концов, лягушки это тоже милые Божьи твари, а безумие у нас не одно и то же.

Вытаращив от изумления глаза, Алексей Семенович безуспешно пытался разгадать, что Данило подразумевает под «милыми Божьими тварями». И только после разговора с Ароном ему стало немного яснее, что мучает Данилу.

– Если Данило не забудет Доджеса, он начнет искать другую работу! – сказал Арон. – А вдруг он снова решит бежать? Все мы, в сущности, только и делаем, что убегаем… – лицо Алексея так побледнело, что Арон остановился на полуслове.

За окном сгущалась темнота.

В Белграде, вероятно, начинается новый день, а в Мурманске…

– Что сейчас в Мурманске? – повернулся он к Алексею Семеновичу. – День или ночь? Что светится за окном в Мурманске? – пытаясь продолжить свою мысль, Арон посмотрел на Алексея Семеновича…

– Снег… – сказал он с отсутствующим видом. – Вероятно, снег! А почему Данило начнет искать другую работу?

– Не знаю! Но так оно и будет, я больше чем уверен…

13

«Здравствуй, Кэти!» – «Здравствуйте, доктор Арацки. Как ваши дела?» – «Прекрасно» (англ.)