Легенда Татр

– Ребята! – сказал Яносик, – Дайте мне мое оружие.

Он взял у них ружье, пистолеты и разбойничьи ножи.

– А теперь делайте, что я скажу.

– Что ты затеял? – спросил Гадея.

– Подожгите кусты с трех сторон.

– Зачем?

– Увидите. Живо!

– Хочешь дымом дать знак, что мы здесь? Кому? Солдатам, что ли?

– Покуда придут, успеете убежать.

– А ты?

– Увидите. Живей поджигайте! Кругом!

Три товарища Яносика высекли огонь и подожгли можжевеловые кусты, а Яносик стал посередине.

– Беги! Огонь тебя охватит! – крикнул Гадея.

Но Яносик сказал:

– Еще есть время! Идите сюда! Подайте руки!

Они пожали ему руки и, удивленные, стояли, ничего не понимая. Наконец Гадея, глядя Яносику в лицо, медленно проговорил:

– Господи Иисусе Христе! Яносик! Что ты задумал? Заживо сгореть хочешь?

– Спасайтесь от огня, уходите с поляны, – сказал Яносик.

Они отошли, и он продолжал:

– Вы должны меня слушаться до конца! Вы присягнули. Покуда я жив, я атаман, а вы только мои товарищи. Ступайте!

– Яносик! – взмолился Гадея с острой болью в сердце.

А Яносик говорил:

– Ребята! Не может того быть, чтобы я дал одолеть себя. Покорюсь лишь одной смерти, а больше никому во всем мире. Ни князю, ни графу, ни епископу, ни королю. Мне домой вернуться опозоренным!.. Чтоб бабы кричали мне прямо в глаза: «А когда же мы в Липтов переселяться будем? Только мужиков наших ни за что сгубил!» Чтобы враг хвастать мог, что я от него сбежал? Я, Яносик Нендза Литмановский, разбойничий гетман, о котором слава на сто миль кругом идет? Мне жить, коли я не сделал того, за что брался? Коли я дал перебить столько добрых людей и не погиб с ними вместе? У меня слово – как гром. Коли уж гремит – так гремит! Прощайте! Жалко, Саблика нет. Сыграл бы он мне напоследок! Умирать мне не жаль, я там не один буду. Высоко у озера сын мой лежит в могиле.

Онемев, глядели товарищи Яносика на то, что происходило. Из глаз их по суровым лицам катились слезы, но противиться Яносику они не смели. Он был всех выше, он всем повелевал и делал, что хотел.

Огонь и дым поднимались и охватывали Яносика. Страшная боль и ужас сжимали сердца его товарищей, но вытащить его из огня они не смели: такую смерть он выбрал себе сам. Дым уже почти закрывал его от них. А он стоял спокойно, опершись на чупагу.

– Яносик, сгоришь! – крикнул Гадея, в отчаянии ломая руки.

Вдруг Матея и Моцарный рванулись, словно желая прыгнуть в огонь, но Яносик крикнул:

– Я должен умереть, иначе быть не может! Убью всякого, кто подойдет! Храни вас бог, братья дорогие!

– Эй, Томек! – закричал он еще Гадее. – Как будет время, сходи в старый домик лесника. Расскажи там панне, Веронкой ее звать, почему я к ней не вернулся! И отцу с матерью скажи! Эй! Руки у них поцелуй! Прощайте, товарищи!

Остолбенев, стояли поодаль три друга Яносика; пламя поднималось все выше, дым застилал Яносика. Они тряслись от ужаса и плакали, но не могли двинуться с места. А когда услышали стон среди треска огня, который вдруг вспыхнул огромным столбом, они с криками упали лицами на землю, потом в леденящем страхе побежали, как козлы, обезумевшие от грома. Долго бежали, пока не очутились в незнакомом лесу и настолько успокоились, что могли заговорить.

– Так он и должен был умереть, – сказал Гадея. – Я это понял.

– Никогда.

– Чупага при нем и все оружие.

– Хорошо!

– А пепел разнесут ветры.

– Страшную себе смерть выбрал. Не мог стерпеть…

– Не хотел позора. Тисом печь топить не будешь, потому что не стащишь его с вершины.

– Не будешь.

– Нет.

– Помолиться надо!

Они стали на колени среди черных елей и валунов лесных, помолились, как умели, потом Гадея, самый старший их них, сказал:

– Пойдемте, ребята, в Польшу. Что нам еще тут делать? Яносика нет больше.

– Погиб.

– Кончился.

– Аминь.

Они двинулись вперед, ища просвета в лесу. А когда вышли из леса, уже ночью, в каких‑то незнакомых местах и увидели отвесные скалы и звезды над ними, они вздохнули свободно и, с тоской и восторгом думая об Яносике, запели:

Скоро ты, Яносик, белыми руками

Сундуки купецкие станешь отпирать!

Золото купецкое, деньги королевские

Белыми руками станешь ты считать!..

Они шли в горы без хлеба и воды, блуждая во мраке среди грозящих смертью отвесных каменных стен и обрывов, под которыми царила черная ночь, закрывая от их испуганных глаз мертвую пустыню бездонной глубины Татр.

Туман застилал окрестность. Осенний, непроницаемый, унылый туман, в котором нельзя было разглядеть ближайших деревьев, ближайших домов. Горы и долины потонули в сумраке; казалось, что солнце скрылось в нем навсегда.

Ворота скрипнули, собаки подняли лай, но сразу утихли.

– Какой‑нибудь знакомый мужик идет, – сказал старик Нендза жене, которая тонкой иглой искусно вышивала мужскую рубаху.

Три товарища Яносика, Гадея, Матея и Моцарный, лица которых потемнели от тягостей пути, остановились на пороге сеней, в дверях, полуоткрытых, как водится у хозяев, у которых много работников и то один, то другой приходят по какому‑нибудь делу.

– Иди вперед, – сказали Матея и Моцарный Гадее, которого Яносик любил и ценил больше всех и старики Нендзы тоже всех больше жаловали.

Гадея, пригнув голову, чтобы не задеть о притолоку, переступил высокий порог и, отворив дверь, вошел в комнату со словами:

– Слава Иисусу Христу.

– Аминь. Здравствуй! – отвечали старики Нендзы.

Три мужика вошли и стали рядом, закрыв за собою дверь.

Нендзы поглядели на них.

– Трое вас, – сказал старик Нендза.

– Трое.

У друзей Яносика слова застряли в горле. Наступило молчание.

Все четверо мужчин опустили головы, только старуха Нендзова не переставала тонкой иглой вышивать узор на рубахе.

– Где Яносик? – спросила она у Гадеи.

– Остался.

– Где?

– В Батыжовецкой долине.

– Когда придет?

– Не придет.

Замолчала старуха, а через минуту промолвила:

– Принесите его.

– Пепел.

Она вскочила со скамьи, бросила рубаху на стол и вскрикнула:

– Как?

А старик Нендза сказал глухим голосом:

– Я знал. Юро Смелый недаром приходил. Рассказывайте.

Но все три друга Яносика заплакали, заплакал и старик, хотя ничего еще не знал о несчастье. А старуха стояла, опираясь на стол, положив руку на рубаху. И сказала, как будто про себя:

– Я ее вышивала ему живому, я ее вышила мертвому… Пепел… пепел… пепел…

Тихонько, осторожно скользнули в комнату девушки, Кристка и Ядвига, а за ними Войтек. Они увидели из своей хаты, как шли три друга Яносика. Войдя, они тоже заплакали.

Плакали долго и молча. Наконец старик Нендза сказал:

– Говорите, как было.

Гадея ответил:

– Он погиб, как орел, когда в него ударяет молния. Высоко в Татрах.

– Стрелой убил его господь бог? – спросил Нендза.

– Нет.

И Гадея рассказал о смерти Яносика, о разгроме его отрядов, свидетели которого не возвратились еще, видно, по домам.

Слушали старики мрачную повесть геройских подвигов Яносика, – так, бывало, рассказывал он им все, вернувшись из разбойничьего похода. Золотилось тогда в кубках вино, сверкали на столе дукаты, уютно, тепло было беседующим в комнате за наглухо запертыми дверями. Гадея кончил и закрыл лицо рукой.

Старуха, у которой глаза были сухи, разорвала пополам вышитую рубаху, вышла из комнаты и села на скамью перед домом.

– Отсюда Яносик в путь отправлялся… Отсюда пошел он в последний раз… Пепел… пепел… пепел…

Старый Нендза долго рыдал, обхватив голову руками, но потом овладел собой и сказал:

– Много было настоящих людей на Подгалье, много было их и в нашем роду: Валигора был, Вырвидуб, Пентожек, Водопуст, Ломискала и Валилес – Топоры из Грубого… Были в нашем роду Ян из Гроня, который у ментусян семьсот коров угнал и до нищеты их довел, и Юро Смелый, мой прадед, и другие, и дед мой, и отец, и братья их, и мои братья, и сам я, – все мы были мужики что надо, не какие‑нибудь, но такого, как мое дитя, еще не было.