Страница 47 из 88
– Дедушка! – кричал он, – Значит, и вы с гор?..
– Из‑под Татр, – отвечал старик.
– Откуда же?
– Из Леониды.
Больше он в этот день не мог говорить. Видно, горло его отвыкло издавать звуки, а язык – составлять фразы. И после этого первого мгновения из уст старика долго исходили какие‑то невнятные стоны. Но однажды он снова заговорил:
– Лето…
«Раны господни! – подумал Мардула. – Неужели я просидел здесь с осени до лета? А может, и не один год?»
– Лето, – повторил старик. – Овцы на горах…
– На горах…
– Девяносто лет…
– Тут сидите?
– Да.
У Мардулы так сжалось сердце, что, несмотря на брезгливость, которую вызывало в нем костлявое тело старика, он обнял его колени.
– Девяносто лет я не говорил.
– Ничего?
– Ничего.
– А я‑то думал, что вы глухонемой.
– Был я глух и нем, да ты песнями меня разбудил… Я слово за словом учил… Как ребенок…
– Боже ты мой!
– Да. Учился. Сначала разобрать ничего не мог… Только голос твой слышал… А ничего не понимал… Уши словно железные были… Потом – слово… одно… другое… Все у меня в голове путалось… Потом кое‑что вспомнил… Слова вспомнил, а за ними и каково было на белом свете… Лес – деревья… Солнце – светло… Вода – течет, шумит… Девка – красивая, румяная… Чупага – свищет, рубит… Гора – овцы, собаки, пастухи, скалы… Так все и припомнилось одно за другим… Слова и все… Я давно ничего не слыхал и не видал… Девяносто лет… Да…
– А теперь видите?
– Вижу… Избу свою… Телегу… Лошадей пара: пегие…
– А меня? Здесь? Видите?
– Нет.
– А за что вас сюда заперли?
– Заперли?.. В подземелье?.. За что?.. Лес рубить наняли… Девка была… Красивая… Пана любовница… Полюбила она меня… Давно… И я уже не вернулся в Лесницу…
– Сколько вам годов?
– Я время считал… Дни…. По еде… Раз в день… Как год насчитаю, прибавлю… Девяносто первый я здесь… Лет было мне двадцать три…
– Так вам… постойте… сто тринадцать лет?
– Должно быть…
– Господи Иисусе Христе!
Мардулу охватила дрожь, как будто он увидел мертвеца.
А старик говорил:
– Она была там… За стеной… Мы друг друга слыхали… Плакала… Тридцать два года…
Старик замолчал. От ужаса был нем и Мардула.
И снова молчание наступило в подземелье; старик перестал говорить, и лишь недели через две ночью почувствовал Мардула, что кто‑то тянет его за руку.
Он испугался и крикнул:
– Кто тут?
– Это я, – отвечал из темноты старик. – Говори…
– Что?
– Как там, у нас?.. Я здесь девяносто лет гнил… В подвале… Я сюда лес рубить пришел… пану… А назад не вернулся… Как там… у нас?.. Я б туда на коленях дополз… Землю бы целовал… Я бы на землю лег, грудью бы к ней припал… Мне бы там… на воду поглядеть… Деревья шумят… ели… сосны… липы… Колокольчики звенят… Говор кругом… Люди везде говорят… Я бы на земле лежал, грудью бы к ней прижался… Я б туда на коленях пошел… Земля чудесная… Мир…
Мардула заплакал.
– Рассказывай… Зелено все… Трава зеленая… Косьба… Яровые сеять… плуг… Ездили мы в телеге на ярмарку… Хлёб покупать… Зерно… Давно…
Лук… Стреляют, да?.. Из луков?.. Медведю в горло… Из пращи в глаз… На Стреле – гусиные перья… Я умел… Через глаз в мозг…
Говори же… Вальком холсты колотят… Хлоп, бац, бац! бац! Бабы стирают… Стирают, так?..
Белая юбка на ней… Лапоточки… Платок шелковый… С ярмарки шла… Груди… Хе!.. Девушки… на поляне… как цветы… Небо – там высоко!.. Горы… Скалы… Высоко… Там…
Он поднял руку над головой.
– Эвона… Высоко… Солнце…
И упал на подстилку. Мардула бросился к нему. Старик улыбнулся и умер.
Тогда Мардула опустился на колени, перекрестился и стал молиться:
– Во имя отца и сына и святого духа. Аминь. Благодарю тебя, господи, за то, что из‑за Кшисевых порток попал я сюда и оттого этот старый человек умер смеясь. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.
Ксендз‑настоятель Тынецкого монастыря, епископ Пстроконский после смерти Костки Наперского не знал покоя.
Звучали и гремели в ушах у него слова Костки: «Яд отравил душу и тело Польши… а planta pedis usque ad verticem capitis non est sanitas – язвами покрыты мы с головы до ног» – слова Ожеховского[24], повторенные Косткой в тот весенний день в Тыньце.
А болезнь действительно точила Речь Посполитую, точила ее от ног до темени. Царь Алексей Михайлович для того, чтобы Хмельницкий с казаками перешел в подданство к нему, а не к султану, выступил «на защиту православной веры». При помощи князя Черкасского и казака Золотаренко разбив литовского военного гетмана под Вильной, он вступил в Вильну и объявил себя великим князем Литовским. Население Свислочи и Кайдан было вырезано, Минск, Полоцк, Динабург, Ковно и Гродно заняты; Хмельницкий с князем Бутурлиным осадили Львов; Люблин заняли казаки[25].
Воевода познанский, сочинитель сатир, Кристоф Опалинский и воевода калишский Грудзинский, не обнажая сабель, сдались и присягнули Карлу X Густаву под Устьем; между тем у них было ополченцев двадцать две тысячи против семнадцати тысяч, приведенных из Швеции графом Виттенбергом и изменником Радзеёвским. Больше того, когда Познань хотела защищаться, воеводы все‑таки заставили открыть ворота крепости. Радзивиллы в Литве перешли в подданство к Карлу‑Густаву и присягнули ему. Варшавский магистрат выстроил новые ворота и установил на валах двадцать шесть пушек, но вслед за шведским парламентером, который был прислан с письмом, все члены магистрата пешком и верхом отправились в Волю и склонили колени перед шведским королем. Стефан Чарнецкий в Кракове не пал, как некогда Леонид, а капитулировал. Конецпольский, Димитрий Вишневецкий и Станислав Ревер‑Потоцкий с пятнадцатью тысячами солдат тоже сдались шведам и присягнули на верность Карлу‑Густаву[26].
А курфюрст Фридрих Вильгельм II, нарушая вассальную присягу, принесенную в 1640 году, хотел занять Великую Польшу[27].
Ян Казимир бежал из отечества в Силезию.
Речь Посполитая летела в пропасть.
Полчища врагов заняли всю страну. Разграблялись города, усадьбы, дворцы, королевские замки; не было такого угла, где польскую землю не попирала бы нога грабителя. Но Ясногорский монастырь[28] еще защищался, и слух об этом распространился в народе. Народ поднимался…
Яносик Нендза Литмановский со своей бандой жил в пастушеских шалашах, среди лесов, под Бабьей горой.
Три года воевал он со шляхтой, и война все не прекращалась, да и не могла прекратиться, ибо Яносик нападал на шляхту, а шляхта охотилась на Яносика. Справиться с ним она не могла. Спал Яносик в лесу на золотой парче, пил мальвазию, ел пряники да посмеивался. Весело ему было: он побеждал.
Банда его, состоявшая из нескольких десятков людей, все время пополнялась свежими силами, могла служить образцом дисциплины и выучки даже регулярным императорским войскам.
Яносик отдавал краткие приказы, их понимали и выполняли.
И вот ни шляхетские и епископские отряды, насчитывавшие целые сотни воинов, ни даже регулярное войско ничего не могли с ним поделать; он грабил, жег и вешал под самым носом у солдат; это был не менее опасный враг шляхты, чем казаки, шведы и русские.
Но польские мужики его благословляли.
Где он появлялся, там кончались обиды, бесправие и гнет, даже нужда и голод. Ибо Яносик жестоких панов укрощал, а бедному люду щедрой рукой сыпал награбленное серебро и золото. И по всей Малой Польше гремела слава белорукого разбойничьего гетмана, в поясе с золотыми застежками и раззолоченной шапке.
Но Яносик отступил в горные леса, когда страна закипела шведскими солдатами.
Он притаился в лесах и ждал; под конец стал даже подумывать о возвращении в горы. Четвертый год воевал он за мужицкую долю. Но под натиском шведов у шляхты не стало уже хватать сил даже на то, чтобы тиранить мужиков, да и добычи в усадьбах становилось все меньше. И Яносик скрывался в бабьегорских лесах, пил, слушал песни да веселился в зеленой чаще.
Звенели и гремели в ушах тынецкого аббата слова Костки: «Встань, возьми крест, своим жезлом епископским пробуди новую Польшу!»