Легенда Татр

Говорят про меня, что краду я ягнят,

Я краду и овец – пусть‑ка мне запретят! –

напевал он сквозь зубы. Он не веселился при мысли о своей дерзкой затее – согнувшись, шел сосредоточенный, медленно скользя по склону и соблюдая величайшую осторожность. Добравшись до загона, он из‑за ограды схватил овцу одной рукой за шерсть, другой за морду, чтобы не блеяла, перенес ее через ограду и, вскинув на плечи, мигом взбежал на гору. Собаки и не пошевелились. Довольный собственной смелостью и ловкостью, он с трудом удержался, чтобы не запеть просившуюся на язык песенку:

Мать меня учила

Песни распевать,

А с отцом я хаживал

Красть да убивать!

Липтовские пастухи сторожили неподалеку, в низине. В шалаше бацы сквозь щели виден был огонь костра. Мардула, с овцой на спине, нагнулся и приветствовал невидимых пастухов довольно нелестными словами. Потом выпрямился, подпрыгнул и в воздухе хлопнул ногой о ногу от радости, что сумел украсть и что принесет мяса для панны.

Утром на Липтовской горе поднялась тревога: баца с Тихого Верха заметил пропажу и пришел с пятью вооруженными пастухами отнимать украденную овцу. Они не сомневались, что стащил ее Мардула. Пришли они черные, продымленные, звенящие медью.

Но Собек вышел им навстречу со своими пастухами и после взаимных поклонов сказал:

– У нас тут больная панна. Станем драться – поднимется крик. Овцу я вам верну. А если хотите драться – то сойдем с горы вниз.

И он отдал овцу, отобранную им у огорченного Мардулы.

– По рукам! – сказал липтовский баца. – А когда захотите померяться с нами силами, мы выйдем.

Они с достоинством поклонились друг другу, обменялись рукопожатиями и разошлись.

Но, проходя мимо Собекова шалаша, баца с Тихого Верха и липтовские пастухи увидели девушку, сидевшую на пороге.

– Ай‑ай‑ай! – удивился баца с Тихого Верха. Он говорил по‑тамошнему, нараспев.

– Ай‑ай‑ай! – так же пропели пастухи.

Это были унылые, говорившие нараспев словаки; в венгерской неволе не было у них ничего, кроме своих женщин.

Они стали в ряд и дивились красоте, дающей наслаждение.

Потом ушли, вздыхая и позвякивая медными пряжками и оружием.

Пока пастухи с подпасками выгоняли овец на пастбище, Собек делал в шалаше сыры.

А старый Крот в эти чудные августовские дни, греясь на солнце среди камней, рассказывал девушке старые предания.

Рассказывал об огромных костелах в скалах, где ксендзы в белых стихарях служат обедни, где теплятся тысячи свеч и от органов на хорах гудит вся гора; рассказывал о полутемных пещерах, где над водами висят золотые мосты, а на поверхности бездонных озер плавают золотые утки, которые несут алмазные яйца; о парне, который пренебрегал девушками, а после смерти бегал за ними и раздавал руту из шапки, чтобы они заказывали по нем поминальные обедни; о девушке, которая никого не хотела любить и после смерти превратилась в похожее на цветок облако, которое не могло ни спуститься на землю, ни подняться к небу; рассказывал о царе змей, что залег на Татрах и никому не показывался, а когда подстерег его один смелый парень, он наслал на людей средь бурь и метелей спящих рыцарей, сидевших на спящих конях. До тех пор рыцари эти спали внутри горы. А Жемчужный, родившийся от женщины, которая проглотила жемчужину, избавил от них народ. Лилия научила его, как убить дракона Волосына, превратившегося в гору, и чудище, которое, окаменев, обратилось в монаха, стоящего над Рыбьим озером, – и как победить царя змей. Но до спящих рыцарей Жемчужный не дошел, потому что царь змей, убегая под землю, столкнул хвостом скалу и завалил ею вход к рыцарям. Жемчужный потом женился на лилии по обету, который дал, когда молил бога, чтобы ему помог избавить людей от напасти. Лилия тотчас расцвела перед ним и подарила ему палицу. Когда его одолевали сомнения, палица бывала так тяжела, что он не мог ее поднять; а когда он веровал – она становилась легкой, как перо. Ею он побеждал.

Еще рассказывал Крот о черном, одиноком озере под Косцельцем, куда вода сбегала с темных скал и где по бурным волнам гулял ветер. Три четверти года, когда овцы, пасшиеся у этого озера, сходили вниз в долину, озеро бывало одиноко. И тогда оно перекликалось с великими озерами Пятиозерья: с Рыбьим озером и лежащим выше его Морским Оком, с Гинчовым озером, скрытым за Менгушовецкими горами. Перед наступлением зимы Черное озеро спрашивало их, пересылая слова свои с ветром: не спите еще? не покрылись льдом? Весной: не спите уже? лед растаял? Так перекликались озера, ибо на свете все хочет любить и не быть одиноким.

Говорили озера между собой о тех временах, когда вся долина под Татрами была морем. Конца‑краю не было этому разливу вод, а они, озера, лежа высоко на горах, над морем, слушали его шум, достигавший туч.

Проходили тысячелетия.

И вот приехал король Храбрый и мечом разрубил горную цепь. С неслыханным гулом и грохотом ринулось море вниз и залило тамошние земли. Где было море, текут теперь Белый Дунаец и Черный Дунаец. Озера остались одни высоко в горах. А до них там не было ничего, один снег и лед. Но это было в очень древние времена.

И другие предания рассказывал старый, столетний Крот, а девушка слушала.

Часто по вечерам в шалаше пастухи плясали под чью‑нибудь скрипку. Плясали поодиночке, а потом толпа мальчиков‑подпасков пускалась вприсядку, и от их топота гудел глиняный пол. Иногда молодежь начинала резвиться и проказничать: становились на голову, ходили на руках, толкали друг друга в костер, как обезьяны качались на шестах, протянутых под потолком, и пели.

Пели не только подпаски, но и пастухи, потому что девушка любила их слушать. Пели в шалаше вдвоем и втроем, а то и все хором, – и никогда не было в их песнях ничего непристойного, и ни разу старикам не приходилось делать замечаний молодежи. Порой старый Крот, задумчиво слушавший пение, сам затягивал слабым, уже глухим голосом:

Эх, пора мне широкий топор отточить:

Обещались меня из‑за девки убить…–

и снова погружался в раздумье.

Когда в шалаше не было никого, когда пастухи гоняли овец на луга, а баца уходил присмотреть за ними, у девушки бывали гости: какие‑то серые птицы смело кружили вокруг нее с щебетом и писком; иногда слетал откуда‑то с высоты радужнокрылый горный мотылек, с хоботком, похожим на жало, с длинными, сильными коготками – исследователь высоких скал, скользких от стекавшей по ним воды, и расщелин над головокружительными пропастями, где ночует черная смерть. Из зарослей карликового горного можжевельника или росшей пониже красной рябины взлетал на тяжелых своих крыльях дикий петух, тетерев, в воздухе парили могучие ястребы и носились проворные ястребки‑голубятники; иногда над пастбищем описывал круги истребитель овец, горный орел, или молнией проносился стремительный сокол, умеющий на лету схватить ласточку. Под Желтой Вершиной свистали дрозды, среди камней отыскивая пищу. Временами откуда‑то высоко со скал можно было слышать резкий, сиплый свист козы. Поблизости от шалаша среди камней и травы то проскользнет золотисто‑желтая ласочка, то белый горностай. Отливающие металлическим блеском осенние мухи с прозрачными крыльями летали жужжа, а блестящие зелено‑золотые жуки медленно ползали в траве. Быстро пробегали горные пауки на тонких ногах. Иногда осторожная лисица высовывала из чащи узкую, остроухую мордочку, а из‑за ветвей поглядывали на шалаш желтоглазые дикие кошки и темные куницы.

Порой по зеленым, поросшим травой откосам, сбегавшим к Магуре, проходил олень с ветвистыми рогами, отбрасывая такую же ветвистую тень и поглядывая вниз золотисто‑черными глазами. Пробегали, стуча копытами, стада ланей с детенышами.

Здесь, на горе, девушка часто лежала, положив руки под голову, и видела над собою прихотливые переливы неба, переменчивые цвета лазури, волны света и красок – от серебристо‑зеленого до темно‑синего сапфира. Она следила за упоительно‑изменчивыми тучами – от еле заметных барашков, от перистых легких облачков, выплывающих откуда‑то и исчезающих неизвестно куда, до тяжелых, темных туч, расстилавшихся над долиной однообразным покровом, и иссиня‑рыжих, отливающих фосфорическим светом облаков, на которых несется буря.