Страница 30 из 88
Казаки чего не украли, то изрезали, изрубили, разодрали во время поисков. Немногое осталось в целости.
Эва, не раздумывая, никого не пожалев, тотчас решила идти служить к другим хозяевам.
Правда, несмотря на разгром, оставшиеся в живых Топоры, Собек и Марина, не стали еще нищими, но они ее не любили: молодые еще, ветер в головах!..
Эва решила перебраться из Грубого куда‑нибудь подальше, забрав, что возможно. Она разостлала посреди комнаты большой платок и принялась укладывать в него разную рухлядь, ворча: «Годится… Не годится…»
Не считая одежды, единственной почти неиспорченной вещью, которую легко было взвалить на плечи и унести, была подушка, на которой лежала жена Топора.
Лежа без сил, но в полном сознании на глиняном полу сеней, жена Топора, с отнявшимся языком и окостеневшими членами, страшным взглядом следила за грабившей дом Эвой.
Ворует!..
И глаза ее под неподвижными веками пылали адским огнем: старые, полные бессильной ярости глаза!
Ворует! Эта нищенка, эта дрянь, эта батрачка!
Обкрадывает ее, первую хозяйку в деревне, крадет ее добро!.. Последнее добро!..
– Эге, подушка! – с жадностью буркнула Эва, глядя на подушку под головой старухи. – Подушка красивая, добротная!
Прекрасная подушка!..
Она нагнулась над женой Топора и схватила подушку за два угла. Вдруг в волосы ей, как крючья, вцепились сухие, костлявые пальцы хозяйки – и застыли, сведенные судорогой.
– Пусти! – прохрипела Эва. – Пусти, а то задушу!
Но глаза старухи так страшно смотрели ей в лицо, что она не смела протянуть руки к ее горлу, чтобы задушить.
– Хозяйка, пусти! – взмолилась она.
Паралич, на миг побежденный неистовой злобой, снова обессилил старуху. Эва хотела разжать ее пальцы, но не могла.
Кричать было бесполезно. Голос терялся в сенях, а дом к тому же стоял на отлете, далеко от других изб деревни.
Медленно спускались сумерки.
Великан Галайда вдвоем с Собеком перенесли найденное странное существо в шалаш; сбежались все пастухи и подпаски и с удивлением разглядывали его.
Оно было мокрое, и Галайда сушил его около огня, осторожно держа на руках.
Это была молодая девушка, одетая как‑то чудно, в белую суконную одежду, а поверх нее в черный суконный же плащ. На ногах были деревянные, подвязанные ремешками сандалии на высоких каблуках. Их‑то следы и видел на снегу Собек.
Дивились Собек, Мардула, Бырнас, даже старый Крот никогда не видел ничего подобного.
Девушка была крещеная: на шее у нее висел золотой крестик на золотой цепочке.
Она промокла насквозь. Все еще не открывала глаз, но была жива.
– Надо бы ее раздеть, пускай одежда просохнет, – сказал старый Крот.
И так как девушек не было, то Галайда держал ее на руках, а старый Крот и Бырнас раздевали; молодежь вышла из шалаша. Женской одежды у них не было, поэтому девушку, у которой промокла даже рубашка, раздели догола и, завернув в сухие сермяги и продымленные тулупы, положили у самого костра, на низкой скамье, так, чтобы дым не шел ей в лицо.
– Вскипяти молока, – сказал старый Крот Собеку.
Собек выполоскал горшок и стал кипятить молоко последнего удоя. Все гадали, кто могла быть эта девушка и откуда взялась, но никто ничего не понимал.
– Пришла…
Вдруг девушка вздохнула и открыла голубые глаза.
– Глядит! – сказал мальчик‑подпасок.
Но Собек погрозил ему пальцем, приказывая молчать.
Галайда сушил над огнем рубашку и платье, поглядывая, чтобы они не загорелись.
– Где я? – послышался тихий, слабый голос.
– В шалаше, у Озер, – ответил Собек.
– Дайте ей молока, – сказал Крот.
Собек налил в чистый ковш горячего молока и обеими руками поднес его к губам девушки.
Она стала пить, – и живые краски понемногу возвращались на её лицо.
Напившись, она посмотрела на себя и почти закричала:
– Я голая! Где моя рубашка?!
– Сушится, – отвечал Галайда, развешивая перед огнем рубашку, словно парус.
– Отдайте мне рубашку, платье, плащ! – кричала девушка, прикрываясь сермягой. – Вы разбойники?
– Мы пастухи, – ответил Собек. – Не бойтесь ничего!
– Вы добрые люди?
– С добрыми – добрые.
– Я… – начала она и замолчала.
– Мы не спрашиваем, кто вы, – сказал Собек. – Будете еще пить?
Девушка не хотела высунуть из‑под сермяги обнаженных рук, и Собек, как раньше, став на колени, поил ее из ковша.
Она напилась, закрыла глаза и склонила голову.
– Может, уснет, – шепнул Крот.
– Вы добрые люди? – снова тихо спросила она, видимо борясь с утомлением и сном.
– Спите, как у ангела на руках, – отвечал Собек.
Через минуту девушка заснула.
– Молодая, ничего с ней не будет, – тихо говорил Крот. – Просто чудо, что даже ног не отморозила. Галайда, где же это ты ее нашел?
– Да в кустах нашел: свернулась в клубок и сидела на ветках, – медленно рассказывал Галайда, развешивая высушенную рубашку на жерди.
– Должно быть, ноги под себя подвернула, а руки засунула за пазуху, – ну, и не отморозила, – предположил Крот. – Слава богу, что совсем не замерзла. Поглядывайте, чтобы искры на нее не летели.
Все ходили на цыпочках, сушили дрова, прежде чем класть их в огонь – чтобы не дымили, кипятили молоко, накрывали ее теплой одеждой.
– Хорошая девка! – шепнул Бырнас, когда девушка сомкнула глаза.
– Как лилия, – тихо сказал Собек.
– Красавица, – прошептал Мардула.
Девушка лежала под тулупами, на постели, наскоро сделанной из еловых ветвей, покрытых платками.
– Пусть отоспится, – прошептал Крот. – Молода еще, живо поправится.
Никто не ложился спать. Девушка лежала уже в рубашке, которую надели на нее Крот с Бырнасом.
Пастух Войтек шепотом сказал Собеку:
– На том же месте лежит, где стелили пану Костке.
Им показалось, что девушка вздрогнула; посмотрели – она была бледна как полотно, и голова ее закинулась назад. Все очень испугались, но старый Крот привел девушку в чувство. Он умел ходить за больными.
Все опасливо следили, чтобы она снова не лишилась сознания. Так прошла ночь.
Не спали и другую, и третью, и четвертую ночь; глубокая тишина стояла в шалаше. Все оберегали девушку.
В разговорах все жалели, что нет баб, чтобы кое в чем помочь, присмотреть, но в душе были рады, что они одни.
Все делал старый Крот с помощью Бырнаса.
Думали, что она не выживет, но все же не теряли надежды. И старались, как могли, удержать душу в этом хрупком теле.
И не удивительно, что смерть таилась за углом шалаша: сколько должна была вынести эта девушка, перед тем как нашел ее Галайда!
– Натерпелась‑таки она, да…
Но старый Крот знал чудодейственные травы; их усердно собирали молодые на склоне горы, соперничая друг с другом, и приносили в шалаш, а Мардула помчался через леса, за Польский Хребет, мимо Белых Вод, мимо Высокой – к самому Литвору, за литворовым корнем. Ушел на рассвете, а когда вернулся, солнце стояло еще высоко на небе. Только изодрал новые лапти.
Старый Крот варил травы; он знал, как их надо смешивать, и умел заговаривать болезни.
Девушка ничего не сознавала, бредила, кричала что‑то, чего никто не понимал.
Можно было иногда разобрать только одно слово: глаза.
– Сглазил ее кто‑нибудь, – говорил старый Крот.
На шестой день утром девушке стало легче, глаза ее смотрели уже сознательно.
В шалаше наступил великий праздник.
Вероятно, она привыкла к легкой пище: поэтому давали ей молоко с медом, которого девки нанесли Мардуле из самого Ратулова.
Девушку никто ни о чем не спрашивал, ничего не старался о ней узнать.
Время шло.
Настали прекрасные, теплые дни. Она стала выходить из шалаша.
Как‑то выдалась ночь облачная и туманная. Мардула не выдержал. Тихонько выбрался из шалаша и, крестным знамением отогнав нечистую силу, затем бросив перед собой три камешка, пустился бегом к Лилейному перевалу, оттуда слетел вниз, словно летучая мышь, к шалашу липтовских пастухов. Остановился неподалеку за скалой, насыпал пороху на жесткую ладонь, высек огонь, зажег. Теперь он был уверен, что ни один пес его не учует и не залает, и крался к стаду бесшумно, как дикая кошка, и стремительно, как рысь. Он знал, где находится загон.