Посох Времени

Её родители жили в скромном особняке у одного из ромовых холмов. Как раз у того, у подножия которого в тот самый памятный летний день по дороге к Арти Хоу, Лонро не смог отказать себе в удовольствии и омылся. Влюблённые тайно встречались то в глубине виноградников, то в оливковых аллеях, гуляли долгими вечерами в садах и были безмерно счастливы тому, что Боги дали им возможность любить.

Её звали Туллия, в честь родового имени отца, который был родом из Туллий. Молода, красива, не глупа, она целиком подчинялась желаниям своего безупречного тела. Что тут поделаешь, уж слишком долго её пылкая Душа томилась в ожидании чего-то …такого, выводящего из замкнутого круга обыденности. Боги услышали её молитвы, послав ей Джеронимо. Это произошло как солнечный удар. В толчее торговых овощных рядов, она просто столкнулась с ним, безцельно блуждающим в тени пёстрых пологов палаток торговцев.

Она несла отцу воду. Полуденный зной просто убивал измождённого старика, но бойкий торг предпраздничного дня держал его на месте. Туллия уже и не помнила, что заставило Джеронимо остановиться и нагнуться к земле прямо у неё на пути. Она просто его не заметила. Стараясь не задеть тесные ряды низких навесов тяжёлым телом холодного кувшина, девушка в который раз ловко переложила его на другое плечо и вдруг натолкнулась на изогнувшегося перед ней человека, щедро плеснув тому на спину водой.

Пышнотелая торговка, что лениво отгоняла мух от своих стеллажей с овощами и фруктами, брызнула едким смешком, заставляя вставшего на пути Туллии мужчину покраснеть. Его колкий взгляд сразу же ударил во вспотевшую от жары хохотушку и заставил её притихнуть. Следующей жертвой должна была стать та, что осмелилась поливать из кувшина высокородного сеньора.

Их глаза встретились. Лонро стало как-то неловко от того, что в её взгляде отобразился страх, будто она ожидала того, что её ударят. Черты её лица заострились. Её необычные, синие глаза были по стать морским далям, а ресницы, словно вёсла галер тяжело вздрагивали, она на самом деле тяжело переживала за свою неловкость.

Что тогда говорила она, что говорил он? Всё пропало за какой-то розовой пеленой и продолжалось до тех пор, пока Туллия вдруг не вспомнила, что её ждёт отец. Она подняла на плечо полупустой кувшин и, будучи просто разобранной от происходящего с ней, слыша голос незнакомца но, не слыша его слов от волнения, быстро зашагала прочь, дабы не лишиться чувств от нахлынувших эмоций.

Словно змея заросшее быльником русло умело проскользнула она к торговому месту отца через многоголосую толпу рынка. Ставя на землю изрядно полегчавший кувшин, девушка с надеждой осмотрелась. Незнакомца не было. Напрасно она впивалась глазами в измученные солнцем лица прохожих. Никому не было дела до её чувств, до появившегося из-за навеса отца и до товара, которым в данный момент интересовались только осы. Старик Монецци вылил принесённую дочерь воду на виноград, даже не удосужившись смочить хотя бы пригоршней своё посеревшее от пыли лицо. Щедро одарив дочь короткой нахлобучкой, он отправил её обратно к рыночному бассейну.

Словно на ватных ногах побрела Туллия к центру рынка. Шла, цепляясь взглядом за фигуры прохожих и, подспудно отыскивая того самого незнакомца. Его нигде не было. Вскоре она смирилась, понимая, что Судьба уже преподнесла ей сегодня подарок и второго не будет. Девушка даже не знала, корить ли себя за то, что попросту сбежала с места их встречи? В её понимании даже их безобидная, короткая беседа казалась более чем непозволительной для уважающей себя девушки.

Мысленно блуждая в каких-то неясных образах, она добралась до бассейна и вдруг остановилась. Перед ней, согнувшись над водой, маячила знакомая, мокрая спина.

Любовь ударила их сразу, одним ударом, наповал. С того самого момента обезумевшая от счастья девушка каждый день купалась в море обрушившихся на неё чувств, позабыв обо всём на свете.

А что же Лонро? И Лонро жил тем же. Его опустошённая Душа в то время тоже нуждалась в ком-то, кто бы мог его понять, пожалеть, а что же касалось тела, то оно просто гудело от желания обладать этой девушкой.

Туллия совсем не придавала значения тому, что тёмно-каштановые волосы Джеронимо щедро разбавлял пепел седины. Его высоко забравшиеся залысины, которые, не кривя душой, легко можно было охарактеризовать, как проплешины в её влюблённых глазах только добавляли ему притягательной благородной солидности и манили к себе её тонкие пальцы.

Влюблённые слепы, да только вот беда, другие люди, не пребывающие в плену счастья или давно позабывшие, что это такое, не всегда могут понять их. Вскоре об их отношениях стало известно всем вокруг, в том числе и отцу девушки. Как и любой родитель, он желал своей старшей дочери счастья, и потому сказать, что он был «просто расстроен» значило ни сказать ничего. И дело даже не в том, что в посягнувших на честь его семьи числился сын Луиджи Лонро, нет. Как раз о родстве с этой семьёй ему, простому виноделу можно было бы только мечтать, но... Ухаживающий за его дочерью Джеронимо Лонро был женат, и женат на женщине из дома Гонзага, древнейшего италского дворянского рода. Трудно даже себе представить, какие несчастия могли пасть на голову несчастного Ревво Монецци, отца Туллии и его семьи, если слух о близости его дочери и Лонро дойдут до глав этих уважаемых в Риме домов. А ведь это могло случиться в любой момент.

Одна-две безсонные ночи и Монецци, не в силах томиться в ожидании грядущих бед, сам отправился к Луиджи Лонро. Попасть кому-либо из простых смертных в такой уважаемый дом было делом гиблым, но винодел был настойчив и смог-таки выпросить для себя высочайшую аудиенцию под предлогом того, что дело, де, касается безопасности рода Лонро.

Старик Луиджи, дабы не осквернять священные камни своего дома пылью ног бедного винодела принял его в мраморной беседке у самых ворот. С первых слов он дал Монеции понять, что крайне раздражён его визитом и не намерен долго терпеть его общество. Ревво где-то в глубине Души надеялся, что выслушав его рассказ, старый Лонро как отец отца поймёт его и, приняв во внимание то, что Монецци сам пришёл к нему, а не стал дожидаться момента, когда Луиджи узнает о связи его сына и Туллии от кого-то ещё. Может хоть старик Лонро посоветует, что же им всем дальше делать?

Как же всё-таки ошибался в своих предположениях этот простодушный человек! Разве мог он подумать, что выслушав его рассказ, Луиджи впадёт в такое неистовство, что его львиный рык в одно мгновение очистит въездной двор даже от птиц. Он просто взбесился. Мыслимо ли такое? На те слова, которые во время припадка бешенства он выкрикивал в адрес своего родного сына, не решился бы даже работорговец, понося свой провинившийся товар.

Когда же гнев Лонро, наконец, поутих, заканчивая с Монецци и беспардонно выпроваживая того к воротам, Луиджи вместо каких-либо советов произнёс то, что и вовсе перешло все границы здравого понимания: «Выродок! — продолжал поносить своего сына Лонро, — Он думает, что я стану терпеть эту его заразное расенское слабодушие? Так тому и быть, пусть тогда сдохнет, как собака…».

В тот день Джеронимо уехал из дому раньше обычного. Былое желание видеться чаще со своей возлюбленной теперь сменилось непреодолимым желанием вовсе не расставаться с ней никогда. Конечно же, он знал, что встретиться с ней сегодня раньше срока, определённого накануне не получится, но и находиться в границах ставшего ему ненавистным собственного дома было выше его сил.

Добравшись до холмов, он оставил свою колесницу у источника и какое-то время просто бродил вдоль дороги, то и дело, бросая взгляд в сторону своего прекрасного арабского скакуна, мирно пасущегося вдоль пыльной дороги. Тот же, будто почуяв, что хозяин относится к нему сегодня благосклонно, решил перебраться поближе к воде, где и трава была сочнее, и тень от окружающих источник деревьев и кустов плотнее.

Ключевая вода манила прохладой измученное жаждой животное и оно, обезумев от укусов заедающих его слепней, ринулось к ней напролом через кусты. Колесница шумно заскакала по камням и вдруг остановилась, скрипнув дрогнувшими от внезапной остановки оглоблями. Припав горячими губами к ледяной глади вырывавшихся наружу подземных вод, закипающий от зноя жеребец стал жадно насыщаться.