Скрещение судеб

На даче остались Марина Ивановна и Мур.

— В эти страшные годы мог быть арестован каждый. Мы тасовались, как колода карт! — говорил Борис Леонидович Тарасенкову.

К счастью, карта Марина Ивановны выпала и затерялась!

В Болшево приехала Нина. Она приезжала и тогда, сразу после ареста Али, когда был еще Сергей Яковлевич. Теперь Нина бродила с Мариной Ивановной по пустой даче, совсем пустой. Мур отсутствовал. Они зашли на Алину терраску, где та так старалась создать грошовый уют. Там были ее вещи. Безделушки из уральских камней на подоконнике покрылись толстым слоем пыли.

— Уйдемте отсюда, — сказала Нина.

— Да… — сказала Марина Ивановна. — Я тоже сюда не могу заходить…

Потом она еще сказала:

— Я всех боюсь, всех… — и глаза у нее дико блуждали.

И она не выдержала и ушла с той проклятой дачи, ушла 10 ноября с Муром, захватив с собой из вещей только то, что они могли унести.

ПО ДОКЛАДНОЙ СЕКРЕТАРЯ

Так закончилось «болшевское заточение» Марины Ивановны и началось ее скитание по чужим углам…

Сначала был Мерзляковский. Куда же еще, к кому она могла бежать! У Лили, у Елизаветы Яковлевны нашла свой приют Аля, когда приехала из Парижа, потом, видно, какое-то время и Сергей Яковлевич, о чем писала Аля, теперь Марина Ивановна и Мур. Два лежачих места под углом, одно совсем коротенькое, другое в длину Мура, и две двери наискосок, одна из комнаты Елизаветы Яковлевны, другая из коридора. И когда Мур, читая, забывался, а он, конечно, забывался и вытягивал ноги, — то пройти из комнаты или в комнату Елизаветы Яковлевны было уже невозможно.

«Есть нора, вернее — четверть норы — без окна и без стола, и где — главное — нельзя курить…» — говорила Марина Ивановна.

Елизавета Яковлевна и Зинаида Митрофановна, обе больные, обе не выносили табачного дыма, а Марина Ивановна не могла без папирос. И потом, Елизавета Яковлевна преподавала художественное чтение актерам, чтецам, любителям, и днем у нее всегда были ученики, и Марине Ивановне и Муру приходилось либо сидеть на кухне, общей, заставленной чужими столами, либо уходить из дома, чтобы не мешать занятиям. Но все же была хоть эта нора в коммунальной квартире, где можно было спастись от болшевского одичания и омертвения…

Теперь перед Мариной Ивановной встала неотложная и тяжелая задача — надо было добывать жилье, надо было добывать деньги! Надо было думать, на что жить, где жить и как жить.

И эта неизбежность действия, безотлагательность хлопот, может, именно это и помогло Марине Ивановне выбраться из того омута отчаяния и жути, в котором она пребывала последние месяцы. На нее теперь ложилась ответственность за жизнь и существование сына.

Ее «инкогнито», о котором говорил Пастернак Тарасенкову, запрет появляться в общественных местах, где ее могут узнать, встречаться со старыми знакомыми — все это касалось не ее самое, а ее мужа Сергея Яковлевича Эфрона. Он скрывался под чужим именем, его скрывали, и она своим появлением могла бы выдать его присутствие здесь, в Москве. Впрочем, от кого было скрывать, кому было выдавать — там, в Париже, все хорошо знали, что он в Москве и что она поехала к нему в Москву…

Теперь его не было. Слухи, которые распространились тогда в Париже в день ее отъезда, что его арестовали, оправдались спустя четыре месяца. Она была одна. Она могла выйти из своего вынужденного заточения, и она выходит.

Она обращается за помощью к Фадееву, он главный в Союзе писателей, а она — писатель. Правда, теперь он не только руководит Союзом, но он еще и член ЦК, его избрали совсем недавно, в марте того же 1939 года на XVIII съезде партии. А Первого мая все газеты облетел снимок, где он в числе других руководителей партии и правительства на мавзолее, на трибуне в одном ряду со Сталиным, не рядом, нет, ибо и здесь, на мавзолее, на трибуне строго блюдется порядок «местничества», кто за кем, кто рядом с кем.

Может, именно член ЦК Фадеев и мешает писателю Фадееву, человеку Фадееву проявить гуманность и должную чуткость к Марине Ивановне? Он слишком высоко вознесся, он только что приближен… С Цветаевой все сложно. Цветаева не просто эмигрантка, Игнатьев тоже был эмигрант и граф вдобавок, и из какой еще семьи! А его «Пятьдесят лет в строю» печатают под гул рецензий и рокот одобрений и, ясно, неспроста, для этого была нужна команда, команду дали, и графа принимают в Союзе писателей с распростертыми объятиями. Куприн — Союз писателей его встречает, ласкает, обихоживает. «Союз Писателей все меры принимает, чтобы у нас как можно скорее была квартира…» — писала Елизавета Морицовна Куприна. И квартира была. Опять-таки не потому, что этого хотел только Союз.

С Цветаевой же все было не совсем понятно: ее приезд в Россию, какой-то вроде бы негласный, и муж посажен, и дочь. Посажены не тем Ежовым, сваленным уже и, может быть, расстрелянным уже, а новым, только восходящим наркомом Берия, в пенсне, спокойным, сытым, самоуверенным, самодовольным, подчеркнуто одетым в штатское, грузином. И был он, кстати, на тех самых первомайских торжествах рядом со Сталиным; и шествовал с ним тогда на площадь из Кремля бок о бок, как некогда, а в общем-то совсем еще недавно, вот так же рядом, путаясь в шинели, растерянный всегда, словно бы попал случайно не в ту компанию, шагал ушастенький, с хорьковой мордочкой, жестокий недоросточек Ежов. Об этом тоже оповестили нас газеты. Фадеев ближе был и, может, больше знал, а может, близость ослепляла…

Ценил ли он Цветаеву — поэта? Знал ли, понимал? Или считал, или должен был считать, что она пишет стихи, чуждые народу? О том, что чуждо, что нечуждо для народа, партия, правительство взяли на себя право решать от имени народа, за народ заранее и наперед все зная, что вредно, что полезно, в каких пропорциях, когда. Для этого был создан агитпром ЦК. И целая когорта специально натасканных «партгувернеров» в обкомах, райкомах и горкомах — блюли народ и строго выполняли постановления ЦК. ЦК давало указания, что можно, что не можно в газетах, в кино, в театрах, в музыке, в литературе и искусства. Оно дозировало, оно планировало, оно воспитывало… Ну, а генсек Союза[25]? Генсек Союза тоже получал инструкции ЦК и указания ЦК; бывало, он, конечно, ошибался, бывало, поступал и вопреки, как думал сам, и ему за это нагорало, и он уходил в запой, или, как говорил Твардовский, — «водить медведя…» Но в общем-то он твердою рукою вел Союз писателей по курсу, продолженному партией и лично Сталиным.

Он был одним из «видных организаторов литературы» — так говорит о нем энциклопедия. Организовывать литературу, казалось бы, на первый взгляд нелепая, невыполнимая задача. То, что истинно литература — то Божий дар! Тут партия, правительство бессильны и вопреки постановлениям и проработкам, убийству авторов — живет без монументов и наград. И все же политика партии в области организации литературы оказалась «мудрой»…

Как раз те годы 1939–1940, когда Марина Ивановна появляется в Москве, и были вехами в «организации» литературы. Сначала, правда, был 1934 — тогда потушен был пожар двадцатых, хотя отсвет его видать и по сю пору! Были ликвидированы все литературные объединения, которыми так пестры и так богаты те годы. Свободные дискуссии где попало, в кафе, в издательствах и на эстраде, споры, диспуты, издание журнальчиков, журналов всех направлений — стихия, одним словом. А литературой надо управлять, литературу надо подчинять, литература призвана служить орудием агитации и пропаганды нужных партии идей.

В 1934 году был создан единый Союз писателей с единым методом соцреализма. «Лозунг Коммунистической партии о соцреализме советской литературы раскрывает перед писателями возможность разрешить возложенную на них великую историческую задачу — строить новый общественный порядок вместе с пролетариатом под руководством коммунистической партии… Тов. Сталин поставил перед писателями нашей страны величайшую задачу быть «инженерами человеческих душ», переделывать старого человека в нового человека социалистического общества». (Теперь это звучит почти как фарс, ну а тогда все было устрашающе всерьез!..)

25

Генсеком (генеральным секретарем) Фадеев был с 1946 по 1954 гг. В 1939 году должность руководителя Союза писателей называлась иначе. Но впоследствии эта кличка «генсек» или «генеральный» к нему так прилипла, что, вспоминая, невольно называешь его генсеком.