Газыри

Ведь именно здесь, на междуреченской шахте «Шевякова» тремя годами раньше начал разгораться другой пожар, тогда еще всесоюзный, вначале гордо именуемый: рабочее движение.

И на плечах горняков торжественно въехали во власть все нынешние страну развалившие правители, и под громкие разглагольствования о Декларации прав человека мы получили то, что сегодня имеем.

В толстой картонной папке с таким названием на обложке — «Рабочее движение» — у меня и сегодня лежит печальный номер многотиражной газетки «Знамя шахтера», который несколько лет назад дала мне в Междуреченске вдова так рано погибшего писателя Виктора Чугунова, начальника взрывного участка, не дожившего до самого гигантского взрыва в Междуреченске — это после него, действительно, стала разваливаться новая, уже советская империя.

— Может, тебе понадобится? — спросила Надя, давно уже теперь — Надежда Алексеевна. — Тот номер.

На развороте среди двадцати пяти овальных портретов погибших на «Шевяковой» горняков, как бы в рамке из них — стихи:

«Кого винить? Кто в этом виноват, что жизнь — бардак, что в разговорах — мат. Что обнищали все во много крат, что фарсом все призывы обернулись? Кто виноват, что вся страна больна, что гибнет в беззакониях она, за беды всех, на ком лежит вина. На ком вина, что парни не вернулись?!

Там, наверху, усердствуют в речах, в их сытых ряшках — спесь и фальшь в очах, но боль и слезы у родных в глазах — на ком вина, что парни не вернулись?»

В междуреченском профилактории «Солнечный» главный врач Шавкун, бывший демобилизованный солдат, бывший бетонщик с нашей стройки, с Запсиба, белорус — светлая тебе, Михаил Ермолаевич, память! — показал мне тогда в своем кабинете большое, особняком стоявшее кресло: — Посидите, посидите в нем — историческое. Виктор Степаныч тут сидел. Глава правительства! Черномырдин. Чрезвычайный штаб днем на шахте заседал, а ночью тут часто — у меня. Очень он переживал эту аварию, прямо-таки заметно было: в такое время каждый — как на ладони!

Садиться я не стал, но долго, отчего-то очень долго на это кресло смотрел, пытался, и правда, хотя бы отдаленно представить: как оно в такие моменты в человеке соотносится — государственное и личное?.. Можно ли в такой роли, как нынче у него, сберечь душу и соблюсти достоинство — или же остаться человеком порядочным на таком посту да в такое-то время попросту невозможно?

«Сделаем все, чтобы подобная трагедия больше нигде не повторилась.»

Если эти слова, которые он произнес, говорить осознанно и с полной ответственностью, на претворение их в дело необходимо жизнь положить!

Но с этим нынче никто у нас не торопится.

В самом начале декабря в этом году из Кузбасса пришла весть о трагедии на Новокузнецкой шахте «Зыряновская»: под землей погибли шестьдесят семь горняков.

Первым моим душевным движением было — немедленно отправить телеграмму со словами сочувствия… Но кому адресовать ее? Директору шахты Бинштоку? Генеральному «Кузнецкугля» Лаврику? Главе администрации Новокузнецка Мартину? Губернатору Кузбасса Тулееву?.. Со всеми с ними близко знаком, ко всем отношусь с искренним, сердечным уважением. Представить только, как им всем там в эти часы непросто!.. И тут писатель со своею бумажкой: прошу передать родственникам погибших…

Кому нужны эти мои ничего не значащие в штормовое наше время слова сочувствия? Да и что им там сказать? Чем утешить?

Это у этих бесстыжих людей, которые продолжают мучить больную страну и свой замордованный, уставший от бесконечных экспериментов над ним народ, заранее заготовлены слова на все горькие случаи, они к ним давно привыкли, сдается иногда — словно ждут повода их произнести…

Выходило так, что я не могу себе этого позволить: чтобы моя печальная телеграмма оказалась в одной стопе с их лицемерными посланиями.

Вы простите меня, дорогие мои земляки! Это и есть попытка искренне посочувствовать вам и попытка разобраться, что же с нами со всеми произошло: ведь начиналось это, и в самом деле, в наших краях, в Кузбассе, и нынешний столь возвеличенный «царь Борис», чудовище это, безжалостный обкомовский монстр — никуда тут не деться! — Шахтерский царь.

Три пирога

Газета «Правда-5» напечатала «Счастливую черкеску», и рано утречком я позвонил Ирбеку: мол, выйдет Недда твоя Алексеевна собачку прогуливать — пусть подойдет к киоску, купит номерок, а буду потом в редакции — десяток экземпляров у них возьму, для нас с тобой отложили.

Вскорости он перезвонил: «Как хорошо они это дали, а? И большой снимок, и тебя не сокращали, я так понял.»

Конечно же, я не удержался, съязвил: «Да уж не то что в любимом твоем „Коневодстве“: чего только не отрежут — глаза бы потом не смотрели!»

Что правда, то правда. Перед очередным юбилеем своего друга, перед круглой годовщиной всей группы «Али-Бек», какой-нибудь другой творческой датой — мало ли всего наберется, если в спорте, в цирке, в кино столько-то лет «возле лошадок»? — соображу очередной очеркишко, а куда его нынче отнесешь, ну, в самом деле, — куда?.. И Юра вздохнет:

— Дай-ка мне, я попробую.

И через денек-другой уже звонит главный редактор журнала «Коневодство и конный спорт» Николай Андреевич Моисеенко, страдалец: «Приедете — сами сократите или доверите…» «Вам доверяю, вам!» — с нарочитой лихостью отвечаешь, еще не дослушав. «Материал хороший — конечно, жаль по живому резать, — оправдывается на другом конце провода Моисеенко. — Но и нас поймите…» Чего ж не понять?

Другое дело, не хочется в это верить: что чуть ли не все бывшие друзья, которые считали раньше за честь для себя — напечатать в журнале хоть крохотную заметульку, в нынешние тяжелые времена от него отвернулись. Кто — по собственной, правда, бедности, а кто уже — из-за гордыни: теперь, мол, сами с усами! Каких только не появилось красочных изданий для конников: на дорогой бумаге, с шикарными снимками… И каждый тянет в свою сторону, и чуть ли не в каждом — столько заведомой чепухи. На цирковом жаргоне — «понтяры».

А старое, проверенное временем «Коневодство» от номера к номеру уменьшается между тем как «шагреневая кожа», само себя во всем и вся ужимает, чтобы оставить место для рекламы-кормилицы, но кто ее тебе понесет, если журнал все больше и больше похож на серую, как раньше пошучивали, портянку солдатскую.

Но форс держат.

«Придите, — звонят, — за гонораром…»

За «отрывки из обрывков» за свои: тоже как в студенческие, бывало, годы пошучивали.

Как-то я поддался, пошел.

Рука невольно споткнулась, когда стал писать «сумму прописью».

Спросил, не собирается ли куда Моисеенко Николай Андреич в ближайшие полчаса, спустился вниз, добавил в магазине к только что полученному гонорару вдвое больше из кошелька, купил пару бутылок ее, проклятой, и кое-какой закуски…

У самого не густо, но как у них, бедных, — во всеми оставленном, всеми забытом «Коневодстве»!..

Ирбек, светлая ему память, любил повторять: то, как в любой из стран к лошадке относятся, лучше всего остального говорит о состоянии нравственности в ней, о высоте духа граждан — тут связь прямая, теперь это общепризнанно. Но об этом речь впереди, а пока вернемся в то летнее утро, когда «Правда-5» вышла со «Счастливой черкеской» — почти во всю полосу.

— Давай сходим к ним с тремя пирогами? — предложил по телефону Ирбек. — И правда ведь, молодцы!

— Да ладно уж, — останавливаю его, хорошо зная, как несладко ему нынче живется. — Переживут как-нибудь. Не хватало Недде хлопот…

— Она себя плоховато чувствует — ей не до пирогов, это точно, — говорит он чуть попригасшим голосом. И снова вдруг вдохновляется. — Но я вот что: попрошу наших ребят — поваров в «Узбекистане», они там прекрасные пироги делают…

— Вот, правильно! — поддерживаю я. — Закажи. И отнеси их потом домой и Недду угости — пусть маленько порадуется… помню эти «узбекистанские» пироги, помню!

— А давай тогда с тобой вдвоем соберемся и в подъезде съедим, — вроде бы на полном серьезе, даже как бы сверх меры озабоченно предлагает мой друг. — Я стопки захвачу…