Газыри

И сало, которое когда-то предназначалось мне, так теперь зажелтело, что и на заправку степного супа со старой картошкой и с черствыми сухарями пойдет навряд ли.

Удивительно, но кое-кому, а то и слишком, слишком уж многим и невдомек, что в далеких краях, как спокон века водилось, родину свою ты защищаешь еще на подступах.

С кем-нибудь из надежных соратников. Из дружков закадычных. Из землячков.

Но чаще всего, как и должно в таких случаях быть, — в одиночку.

Только громко сказать, когда надо: казак я! Кубанец.

Кубанец.

Хоперцы мы.

С третьей линии!

И — не уронить себя. Как бы ни было тяжело, не дать согнуться плечам.

Разве это — уже не защита родного своего края и родного порога, с которого в хорошую погоду видать розовую верхушку Эльбруса — черкесской горы Ошхомахо, на которую глядят по утрам и верные мои кунаки, и общие у меня с ними, там и тут неустанно ковыряющие старые наши раны двуликие недруги…

Да я на родине, на Кубани взял бы таких нас наперечет и нет-нет, да и спрашивал бы письмом, телеграммой или позванивал: мол, как ты там, земеля? Не сдался? Держись!

Нам отступать никак нельзя. И — нигде. Где бы ни жил. Как бы далеко от родных мест не заехал. Нам — нельзя.

Мы — порубежники. И остаемся ими всегда и везде.

И разве и хлеб, и сало мне и впрямь для того, чтобы брюхо набить?

Да нет!

Для того сказано и было, чтобы далеко на чужбине в голодные и холодные дни согревал себе душу воспоминанием о теплой своей, о зеленой родине.

То же и с землячеством в Москве. То же самое! Не для того оно, чтобы напоить-накормить, хотя и этим ему теперь приходится при нашей-то всеобщей нищете заниматься. Главное — чтобы не опустела душа казачья в столичной суете. Чтобы всегда готова была услышать призывный клик трубы, зовущий на помощь родине.

А, может он, как всякий большой политик — всего-то навсего опытный хитрован?

Сумел ведь меня, вроде неприручаемого, приголубить!

На всю жизнь.

Кто-то однажды ехидно спросил: а книжка, мол, твоя — «Голубиная связь». Не о нем ли? Не о кубанском землячестве в Москве? Нынче тоже, что там ни говори, Голубь — как бы прямой твой начальник. Глава землячества!

Не о нем книжка.

О нас обо всех.

Для того и написана, чтобы чаще вспоминали о синем небе над головой.

И о птицах, летящих в чужие края и непременно возвращающихся на родину.

Дай Бог им сил!

И нам всем.

Запомните?

Перепишите себе, как некогда в детстве — в альбом:

«При объединении людей духом своим происходит такое же явление, как в стае птиц, когда птица стаи становится выносливей на несколько порядков, в три раза выше ее реакция. У стаи птиц появляется также сверхволя, сверхсознание, сверхзащита, благодаря которым они преодолевают многие тысячи километров. Они становятся неуязвимыми для хищников, даже могут спать внутри стаи и высыпаться гораздо быстрее.»

Перепишите!

Нынче для нас для всех это важно, как, может быть, на Руси еще никогда.

Голубой петух плимутрок

После первого моего, самого благостного гостеванья в Ижевске у Калашникова, в Москву собрались мы с ним ехать вместе, и наши проводы взяли на себя казаки.

Кубанец Лева Смельчуков, профессиональный военный, тогда — майор, совершенно покоривший Михаила Тимофеевича, когда за недельку до нашего отъезда появился дома у него дома в прекрасно сшитой темносиней черкеске и в высокой черной папахе, снова был, как говорится, при полном параде.

Узкий клин праздничного бешмета белого шелка с высоким, в обтяжку, стоячим воротом как нельзя лучше гармонировал с серебром газырей и старинного кинжала на неброском наборном поясе — и без того подтянутой фигуре Левы он придавал как будто дополнительную изящную устремленность. Если даже мне, наделенному лишь слабыми горскими чертами, черкесы говаривали иногда — мол, наши у ваших ночевали, ым? — то насчет Левы не надо к бабкам ходить, не надо гадать: что было, то было. Ночевали.

И дело не только в том, что в глубоких его проницательных глазах светилась счастливая азиатская диковатость, тихое этакое, но готовое в любую минуту прорваться абречество — весь он был как истинный джигит похож на легко воткнутый в землю кончиком лезвия кавказский кинжал.

Совсем другое дело — лобастый и плотный Михаил Дегтярев, другой кубанский земляк. Дома у него на стене висит златоустовской работы шашка в богатых ножнах и дорогой кинжал. От его жены, от Людмилы я уже слышал эту историю: если по какой-то причине ему задержат отпуск, к которому перед этим он год готовится и который каждый раз проводит на родине, Михаил начинает не есть — не спать, прибаливает сперва потихоньку, а потом все тяжелей — до тех самых пор, когда возьмет, наконец, билеты на самолет до Краснодара: для всей семьи.

Пока до отпуска было еще три месяца, все шло по графику, и у Дегтярева был вид счастливого бизнесмена, которому только что крупно повезло… а нет, что ли?!

С уважительной, дружелюбной готовностью он придерживал открытую заднюю дверцу своей новенькой, как игрушечка в магазине, «вольво», в которую усаживался знаменитый на весь мир оружейный конструктор Калашников.

По дороге на вокзал остановились у «Гастронома», и Михаил вернулся с двумя большими, битком набитыми пакетами из плотной бумаги — бережно, как малых детей под попку да за спинку обеими руками прижимал их к груди. Когда вошли в купе, один отставил в сторонку — в дорогу, мол, нашим путешественникам — а второй тут же распатронил, начал извлекать щедрые дары… чего там, и действительно, не было!

Проводница средних лет, встретившая Калашникова с неподдельным радушием, не переставала следить за ним профессиональным внимательным взглядом: рюмки появились на нашем столике раньше, чем мы успели о них побеспокоиться.

Обосновавшаяся в купе прежде нас молодая пара деликатно выскользнула, оба прилипли было к окошку в проходе, но Калашников попросил их вернуться, остальные принялись горячо на этом настаивать, и к нам в конце концов подсел муж: высокий мосластый блондин с короткой стрижкой.

Михаил тут же откупорил лучшую, которая бывала в Ижевске, водку, «Глазовскую» — из города Глазова неподалеку — быстро разлил, сказал короткий напутственный тост и с чуть наклоненной бутылкой в руке ждал тут же налить снова: по-казачьи, разумеется — «чтобы между первым и вторым тостом пуля пролететь не успела.»

Все это время Михаил Тимофеевич с очевидным удовольствием поддерживал эту общую нашу игру в казаков-разбойников, атмосфера держалась самая непринужденная, и только у нашего попутчика, у блондина, был такой вид, как будто единым махом опрокинутое содержимое рюмки он оставил во рту и не знает, что делать дальше.

Пришлось исполнить ставшую привычной для меня за три недели жизни в Ижевске приятную миссию, которую я брал на себя где-либо на рынке, когда, между трудами прогуливаясь, мы запасались овощами, и на Калашникова глядели во все глаза, или в другом многолюдно месте: к явному, как всегда, удовольствию Конструктора на полушутке подтвердить любопытствующим, что да, мол, это он, он, тот самый Калашников, да, но ничего-ничего, сегодня его бояться не надо — знаменитый свой автомат на этот раз он оставил дома.

Новый знакомец наш, наконец, трудно сглотнул:

— А я гляжу-гляжу… Ребятам расскажи — не поверят! В Чечне они. А у меня как раз отпуск. Заехал за женой, она здешняя, а теперь вместе к моим, в Белоруссию… я оттуда, я — белорус. Старший лейтенант. Из спецназа.

Вскочил, попытался прищелкнуть каблуками цивильных мокасин, сел все еще в явном смущении.

Калашников посерьезнел, выдерживая паузу, сочувственно покачал головой, потом, как о деле привычном, спросил:

— Как там… мое оружие?

Соседа нашего, наконец, прорвало:

— Да я вот и хотел! Спасибо сказать… От всех ребят. От всех наших! Они, когда узнают… о-о! Случай был один. Совсем недавно. У одного из моих осколком ударило в автомат, ну — патрон и заело. Гляжу — никак не может дослать. А на него «духи» бегут, уже совсем рядом… увидали, поняли, в чем дело — само собой хотели живьем. А он, гляжу, ствол автомата в землю и — по затвору каблуком. Что творит, в голове проносится, — ведь забьет ствол! А он вогнал, наконец, патрон — как полоснет! Первых положил, а тут свои, что я к нему послал… нет, вы представляете?! В землю! И — хоть бы что!