Газыри

— Представляем, — с нарочитой скромностью согласился Калашников.

Я с понимающим вздохом развел руками: а как, мол, иначе? Для того и таскали на тросике опытный образец за «уазиком», а то и за гусеничным вездеходом: по щебню, по песку, по речному дну в воде, по прибрежному илу… Для того и сбрасывали его испытатели с высоты на бетон, с помощью направленного взрыва железом и кирпичом заваливали — чтобы не подвел потом автомат солдатика в решающий миг! Вот оно — так и случилось!

— Я уже думал нашего казака просить, — повел Миша головой на красавца Смельчукова. — Чтобы сопроводил Михаила Тимофеича до самой Москвы…

— В качестве конвоя, да, — улыбаясь, отозвался Калашников.

— Почетного конвоя! — уточнил Дегтярев.

Лева горячо сверкнул своими абреческими глазами:

— Конвой его… всероссийского высочества… главного конструктора стрелкового оружия… да, а что? И поехал — даже не стал бы отпрашиваться!

— Но теперь мы спокойны, — продолжал Дегтярев. — Если с вами, Михаил Тимофеевич, спецназ — даже казаки теперь могут не волноваться!

Старший лейтенант подался вперед — словно ударил грудью кого-то невидимого:

— Да я… братцы! Да я, если что… И правда, не волнуйтесь!

— Сябры! — одобрил Калашников. — По-белорусски — значит, соседи. Но это точно — как братья, и глянул на меня. — Друг был у меня белорус… во время депутатства в Верховном Совете, еще во времена Советского Союза, да. Самый близкий друг… помните, я рассказывал?

— Придется еще одну? — с нарочитой озабоченностью спросил Дегтярев. — За спецназ? Или — за белорусов?

— В одном лице! — обрадовался Калашников, показывая глазами на старлея. — В одном лице.

Неожиданные такие встречи его как будто подпитывали, вызывали и душевный подъем и ответное доброжелательство: Михаил Тимофеевич так и светился. Иной за долгие годы, а то и в продолжение всего своего беспросветного существования не услышит столько слов восхищения, сколько ему, случается, за одну минуту наговорят: для него это давно стало не только привычкой, но как бы образом жизни — с годами наверняка вошло в плоть и кровь, как входят другие самые главные необходимые для крепкого здоровья и хорошего тонуса составляющие.

Калашников сделал свой автомат. Автомат сделал Калашникова таким, каков есть.

У нашего стриженного под ежик, очень симпатичного и, что там ни говори, очень молоденького старлея слезы выступили: и разве его понять нельзя? Ну, не везуха ли? Не самая ли большая награда за все, чего в Чечне хлебнуть довелось? Такое знакомство!

Седенький, совсем небольшого росточка дедок с лучистыми глазами, мягкой улыбкой и таким сердечным, слегка окрашенным иронией к самому себе добрым, чуть прерывающимся голоском… а, если вдуматься?!

При почетном конвое у такого состоять — всякому честь!

К тому времени, когда поезд, наконец, тронулся, неиспорченный — хоть успел уже пройти через ад — наш старлей, и в самом деле, вошел в роль со всею возможной в его положении отвественностью.

— Как это?! — спросил вдруг, словно обнаружив слабое место в охране вверенной ему вовсе не казаками — самой судьбой знаменитости. — У вас, Михаил Тимофеевич, тринадцатое место?.. Ну, нет! Я перехожу на него со своего пятнадцатого… мы переходим, а вы — на наше пятнадцатое!

Сказал примерно таким тоном, каким говорят: вызываю, мол, огонь на себя!

Разумеется, «спецназ» не мог знать того, что очень давно уже хорошо знали не только в железнодорожных кассах почти тупичкового Ижевска, но также расположенного в шестидесяти километрах южнее, стоящего на транссибирской магистрали Агрыза, где Конструктор, бывает, подсаживается в проходящий поезд: Калашникову необходим билет на тринадцатое место — непременно лишь на него!

Число это знаменитый оружейник для себя считает счастливым, ну, и — как всякий кузнец своего счастья с печальным опытом — маленькую синичку эту в своей руке держит крепко.

— Что вы, что вы! — чуть не с испугом бросился теперь защищать свое маленькое — хотя б на пути до столицы счастье. — Меня мое место вполне устраивает, спасибо!

— Все в порядке, — подтвердил я старлею. — Не волнуйтесь.

До этого я все больше помалкивал, давая выговориться своим товарищам-казачкам, и теперь старлей, озабоченный возложенной на него нешуточной миссией, решил, видимо, и со мной разобраться:

— А вы… вы, извините, кто?

— Писатель, — сказал я скучным тоном. — Писатель.

— Известный? — наставил на меня палец старлей.

Ну, что тут скажешь на этот счет: рядом со всемирной-то знаменитостью?

— Что написали? — решил мне помочь старлей.

— Раньше мне было легче на этот вопрос ответить, — сказал я на полушутке. — Где-нибудь в гостях спросят взрослые, а я наклонюсь к малышу либо у школяра спрашиваю: цветной фильм по телевизору видел — «Красный петух плимутрок»?.. Как петуха под балалайку учат плясать — живого на сковородке поджаривают?

— О, так про это и я кино видал! — обрадовался наш попутчик. И посмотрел на жену. — Да вот и вместе, ну, помнишь? Его тогда, по-моему, часто…

— Во время летних каникул — уж обязательно, — поддержал я. — Да и на зимних, как правило…

По числу «показов» — был у телевизионщиков такой термин в ту пору — «Петух» мой чуть ли не до первого места доплясал — это мне Борис Каплан говорил, заведующий киноредакцией.

— Хорошее кино, — продолжал радоваться старлей. — И цветной, да, и играют… там еще знаменитый какой-то артист: думашь, пацаненку говорит, он от радости пляшет… Радость и печаль — они… как он там?

— Рядом, — сказал я. — Вместе всегда.

Старлей вдруг нахмурился:

— А почему его сейчас показывать перестали?

Об этом он меня не первый спросил — я только привычно развел руками:

— Вопрос, как понимаете, не ко мне.

Собеседник мой еще больше посерьезнел, смолк, и вид у него сделался примерно такой: размышляю, мол, погодите-ка — не мешайте!

— Во-от! — сказал через минутку-другую, и лицо его прямо-таки засветилось тихой радостью. — Во-о-от!.. Вам надо название к нему поменять.

— Думаете, поможет? — спросил я.

Он убежденно ответил:

— Конечно: такое кино! Назовите его теперь «Голубой петух» — пойдет снова, еще как пойдет!

Я бросился обнимать смеющегося старлея. Жал руку, пытался дружески потрясти пятерней неколебимое как гранитный утес, плечо: не молодец ли, и правда? Ай да спецназ!

На лице у Калашникова сперва появилось нарочитое недоумение — мол, не пойму, в чем тут смысл? — и тут же он вдруг тоже расхохотался.

У этой байки с «Красным петухом» есть свое продолжение — также, как есть между прочим, и предистория — но это, пожалуй, уже для другого «газыря».

Предистория «Красного петуха»

Было это давно, году, считай, в семьдесят шестом. Рассказывал мне ее только что вернувшийся из Польши тогда еще начинающий режиссер Киевской студии Михаил Беликов, получивший на Международном фестивале детских и юношеских фильмов в Варшаве первую свою премию: «Ты с Хмеликом знаком? Нет?.. Может, кино его видел, может, читал книжки — он очень прилично пишет — но такую фамилию, во всяком случае, наверняка слышал… А мы с ним в Варшаве подружились. Скажу тебе, крепко… Пили, конечно. До того, веришь, пили, что уже пора прощаться, сидим с ним на коробках с моим фильмом уже в аэропорту Внуково, поднимаем по последней… Поднимаем, а он мне и говорит: да, Миша, вы очень талантливый человек, я это сразу понял, когда увидал вашу картину, — недаром я за нее потом двумя руками голосовал, поверьте, — двумя руками! Вы молодец. Большой. Но чтобы окончательно в кинематографе утвердиться, вам, знаете, что надо? Вам надо снять фильм по одному великолепному, как раз в вашем духе, рассказу… автора я не помню, но несколько лет назад он был в „Новом мире“ напечатан. Знаете, как он называется?.. Это название и для фильма пойдет, оно тоже в вашем духе, поверьте: „Красный петух плимутрок“, так этот рассказ называется.