Воспоминания о людях моего времени

   Алексей собирался в Россию. - Ну и поезжай, твое дело.

   Но ему хотелось бы, чтобы я восхищался. Вот этого не было. И странный союзник у меня оказался - Максим Горький. Он жил в Херингсдорфе, тут же на побережье. Работу Толстого в «Накануне» и все предприятие с Россией - не одобрял.

   Алексей вдруг остановился, отшвырнул ногой камешек и уставился широким, полным, уж слегка обрюзгшим лицом на меня.

   - Ты знаешь, кто ты?

   - Ну?

   - Ты дурак. Ты будешь нищим при любом режиме - а-а, ха-ха-ха ... Он заржал тем невероятным, нутряным смехом дельфина или кита - если бы те собрались засмеяться,- о котором и сейчас с улыбкой вспоминаешь. А тогда нельзя было сопротив­ляться. Я и сам захохотал. Он меня обнял.

   - Пойдем пить  таррагону.

   Что мы и сделали. Через несколько времени он уехал в Россию.

   Алексей не ошибся. Нечего говорить, по таланту, стихийности (писал всегда с силой кита, выпускающего фонтан), в России соперников не имел. Прожил жизнь бурную, шумную, но и мутную, со славой, огромными деньгами, домом-музеем в Царском Селе, тремя автомобилями. Был ли душевно покоен? Не знаю. По немногому, оттуда дошедшему, благообразия в бытии его не было. Скорее тяжелое и неясное. Он любил роскошь, утеху жизни , но не весь был в этом.

   В живых его нет. И все кажется, что его жизнь была очень уж мимолетной, такой краткой ... От всего шума, пестроты, вилл, миллионов  и автомобилей точно бы ничего не осталось. Блеснул, мелькнул, написал «Петра» с яркостью иногда удивительной, с удивительной не-духовностью и прицелом на современность (по начальству) - и нет его. О нем вспоминаешь с туманной печалью.

   Но не один он в России из процветших и процветающих.

   Вести доходят. Писатели обставлены там отлично. Гонорары огромные. Книги переводятся на несколько языков в самой России (татарский, калмыцкий, может быть, и якутский). Пьесы приносят много тысяч. Либретто оперы - рента пожизненная. Сергей Городецкий (по молодости тоже приятель) переделал «Жизнь за царя» в «Ивана Сусанина» и получает по тысяче рублей за представление. У Катаева своя дача. Симонов мил­лионер. Эренбург подписывает 15 тысяч на заем. У кого виллы нет, может ехать в дом отдыха в Крым, на Кавказ, под Воронеж (недавно читал премилые очерки некоего Паустовского - как раз об этом воронежском «Монрепо»).

   Есть премия, есть ордена. Премий порядочно, размер тоже немалый,- кто получает 50 тысяч, а кто 100 и 200. Ордено­носцам особое уважение - скидки, поддержки. Одним словом, живи да работай. Но не зевай. А то будет плохо. Усмотрят неподходящее, так уж не жалуйся.

   Пильняка я тоже хорошо помню и лично знал. Он одно время гремел. По всему миру ездил. Какие банкеты устраивали ему в Америке! Что в Москве он выделывал! А потом - «Повесть о непогашенной луне» ... - и сорвался, исчез, сгинул. Кажется, погиб в ссылке. О самоубийцах уж не говорю - так писатели преуспели, что и Есенин, и Маяковский, и Соболь, и несчастная Марина Цветаева «почтительно билет возвратили». А Гумилев, Мандельштам?

   Алексей, слава Богу, нигде не свихнулся. В опалу не попал, умер пышно, как жил. Теперь место его, кажется, занял Симонов. Дай Бог ему здоровья. Председатель Союза писателей, заседает в знакомом мне особняке Герцена. Талантливый человек (но не очень, с лубочной прослойкой). И все-таки за него жутко - говорю серьезно и по-человеческому. Ведь были Зощенко и Ахматова, все шло благополучно, а потом ... Чем же он застра­хован?

   Эмигрантство есть драма и школа смирения. Это разговор длинный, отдельный. Драму свою эмигрант-литератор знает. Но вот речь зашла о российских собратьях, о воспоминаниях, о чужих судьбах. Могут спросить - как же относится здешний писатель к ремеслу своему в России: жалеет ли, что с Толстым не поехал, завидует ли дачам, автомобилям и тысячам?

   Ответ простой (за себя): не жалеет. Каждый живет, как ему следует. «Сии на конях, сии на колесницах, а мы именем Господа Бога нашего». Одни банкиры и милллионеры, а другие пешечком или в метро. И без вилл. Это ничего. Зато вольны. О чем хочется писать - пишут. Что любят, того не боятся любить. Какой образ художника получили в рождении, какой дар у кого есть, тот и стараются пронести до могилы. В меру сил приумножить. А богатство, успех ... Нет, зависти нет.

   Есть другое. За многое мы жалеем собратьев наших. Жа­лостью не высокомерною, а человеческой, мы желаем им хартию вольности, желаем тем из них, кто художники, а не дельцы, чтобы их художество могло процветать свободно. Чтобы страш­ный склад жизни не уродовал человека. Чтобы голоса стали людскими, а не граммофонными. Чтобы они ничего не боялись .

   ... Ну, а может быть, и Алексей иногда боялся, при жизни?

   Но теперь спит мирно. О бессмертии души много мы с ним говорили когда-то. 

АХМАТОВОЙ

Показать бы тебе, насмешнице,

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице.

Что случится с жизнью твоей ...

  Я Вас встретил, Анна Андреевна, всего раз, Бог знает когда, в 1913 году. Веселая ли Вы были грешница, царскосельская ли насмешница, не знал - да и встреча была беглая, в Петербурге, в «Бродячей собаке». Все мы тогда (говорю о круге литератур­ном) жили довольно беспечно, беззаботно и грешно, о будушем не думали, ничего не подозревали (кроме Блока и Белого: те предчувствовали).

   Вот и Вы мне показались, в этой Собаке кабаретно-артис­тической, среди гама и шума, вина, распущенности, песенок Кузмина, разных «Паллад» тамошних, выкриков Бориса Пронина, конферансье - юной элегантной дамой, остролицей и изящной, избалованной, слегка с ужимкой - похожей на портрет ваш Сорина («Requiem» теперешний).

   Мне представили Вас как молодую поэтессу, Вы уже и тогда выдвинулись. Литературно я вас знал, но мало. Да и позже - не скажу, чтоб очень. «Четки» и другие книги. Всё изящная дама.

   Но вот грянуло. Ураган кровавый, дикий, все перевернувший.

   Правого и виноватого без разбору косивший. Но некие души и зажигавший. В нем они очищались, росли, достигали всей силы.

   Души чистилища. Всем живым, грешным, но с зерном гор­чичным, предстояло пройти сквозь это. И Пастернаку, и Вам, и еще другим. Пастернак раскланялся с Маяковским. Вы - с Бродячей Собакой: была она даже мила, богемна, но не по масштабу. Буря Вас взрастила, углубила - подняла. Кто не знает, что такое - биться головой об стенку, тот не видел революции.

   Некогда Достоевский сказал юноше Мережковскому: «Мо­лодой человек, чтобы писать, страдать надо». Если бы Досто­евский не стоял у столба смерти и не побывал в «Мертвом доме» ... - был ли бы он вполне Достоевским?

   Вы ни в ссылке, ни в «Мертвом доме» не были, но около него стояли. Бились ли дома головой об стенку за близкого - не знаю.

   Но искры излетели из сердца. Вылетели стихами, не за одну Вас, а за всех страждущих, жен, сестер, матерей, с кем делили Вы Голгофу тюремных стен, приговоров, казней.

   Вот о них, как и о себе, Вы и сказали позже:

Буду я, как стрелецкие женки,

Под Kpeмлевскими башнями выть.

   С даром поэзии Вы родились. Вначале безраздумно расточали, но Судьбе угодно было по-другому:

Чашу с темным вином

Подала мне Богиня печали.

   Вот и выросла «веселая грешница», насмешница царскосель­ская - из юной элегантной дамы в первую поэтессу Родной Земли, голосом сильным и зрелым, скорбно-звенящим, стала как бы глашатаем беззащитных и страждущих, грозным обли­чителем зла, свирепости.

   В эти отмеченные Вами дни обращаюсь к Вам, Анна Анд­реевна, с низким поклоном - от собственного человеческого сердца, от сердца старшего литературного собрата и, смею думать, от лица многих почитателей Ваших.