Воспоминания о людях моего времени

 ПАМЯТИ ЧЕХОВА

Человеку семнадцать лет. Он кончает гимназию. Отец только что назначен в Москву управлять огромным заводом. И вот первые рождественские каникулы ... Человек дик, застенчив, само­любив. Он провинциал, но куда едет, где будет жить две блаженных, свободных недели? В самой Москве!

   И Москва не обманула. Сколько нового, необыкновенного!

   Из уютного дома на заводе Гужона каждый день возит извозчик Сергей, в санках, по декабрьскому снегу, мимо Андрониева монастыря, Николо-Ямскою - на Кузнецкий, Петровку, Театральную площадь. Старый портной Кан, на Рождественке, при­меряет первый «штатский» костюм, ползает на коленях, черкает мелом брюки, пыхтит, косым, солидным глазом осматривает художество свое. На Кузнецком стрижет парикмахер Теодор. у 3имина в кассе можно купить билет на начинающего Шаляпина, у Трамблэ сесть за столик и выпить чашку шоколада в накуренной, небольшой комнате. По зимним тротуарам на Пет­ровке идут дамы - с картонками, покупками. Зажигаются фонари, летят снежинки. Елки у Большого театра, толпа - все  кажется нарядным и волшебным: это не что-нибудь, это столица. Необычные  люди, неизвестные  красавицы, сияюшие театры,балет, Дворянское собрание, рестораны, куда можно будет заглянуть. лишь когда старый Кан пришьет последнюю пуговицу. Но какое  счастье - на том же Сергее катить через два дня Солянкою  домой - уже в мерлушковой шапке, пальто, в черном костюме  - взрослым, свободным!

   Дома - особняк на заводе. Камин потрескивает и пылает у отца  в кабинете, в столовой матовая люстра - электрическая.    Сквозь зеркальные стекла видны оснеженные деревца сада. За забором паровозик-кукушка тащит три вагона с болванкой: дом вздрагивает, когда он проходит у самой стены.

   Новый мир продолжается. У того же камина, впервые в руках новая книжка: Антон Чехов, «Хмурые люди». Оторваться нельзя.

   Все особенное. Люди, манера, язык. И сам автор особенный, ни на кого не похожий. Тургенев, Толстой - уже известны. И хотя Толстой жив, но он и легенда: «классик», Синай, облака над горой. Чехов же «молодой» автор, вот тут, чуть не рядом, в этой самой волшебной Москве живущий. Первая встреча с ним: юность и жажда, счастье и неутолимое стремление.

   Собинов распевает на утренниках Большого театра (ложа бельэтажа, позолота, тяжеловесный красный бархат, вековая пыль, капельдинеры, похожие на министров - величавое ды­хание Империи). У Зимина Шаляпин дьявольски хохочет в красном Мефистофеле, или лениво возлегает, как огромный тигр , в шатре Олоферна. Но Антон Чехов за этим, под этим, уже где-то в сердце - скромный и как будто незаметный: но вошел, покорил и отравил.

   Слава его развилась быстро, в сравнительно ранние годы, ­ему не было и сорока (да и краткой жизнь оказалась!) - славу эту дала и питала Москва, наиболее - Художественный театр. Много тогда шумел Горький, но по-другому, шумом мутным и безвкусным, как безвкусен, груб, плебейски-плосок был всегда. Чехова Москва полюбила чистою, застенчивою любовью. Лавры ему несла незапятнанные - да и он никогда поз не принимал. Покашливал, говорил баском, пенсне надевал-снимал. Долгие годы стоял у меня на столе портрет его, тех времен (в революцию погиб): слегка растрепанные волосы, умные русские глаза, ин­теллигентское пенсне, бородка, прямой, стоячий воротничок ... - крестьянской семьи человек, а без капли плебейства. То же народное в нем, как и в Толстом,- одинаково они «перво­начальной» стихии.

   Чехов был из Таганрога, но Москвой крещен, кончил уни­верситет Московский, ладом своим, складом сдержанно-велико­русским очень к Москве подошел и не зря дал сестрам в пьесе знаменитый клич: «В Москву, в Москву!» - для многих непонятный.

   В эти годы, конца прошлого, начала нового столетия, было у него именьице под Москвой, близ станции Лопасня Курской дороги, Мелихово. Там он и жил, врачевал, благотворил - как русский писатель. Ему и подобало продолжать давний завет нашей литературы.

   Мой отец вздумал тоже купить имение. Чехова же в это время врачи направили на юг, в Крым, так что Мелихово продавалось. Мы вычитали о продаже из газет, отец списался с Чеховым, а я - тогда уже студент, тайно писавший,­вызвался  Мелихово осмотреть.

   Повидать Чехова. С Чеховым познакомиться! Я уже знал его теперь насквозь, видел и «Чайку», «Дядю Ваню», поклонение мое росло. Значит, надо устроить паломничество.

   Лопасня верстах в семидесяти от Москвы. Березовые леса, поля, перелески - пейзаж средней России, мягкий, и привет­ливый, и «ничего особенного». На станции пара лошадей в тележке, выбитые колеи, езда трусцой, в пыли, с кнутиком, поля, деревни и наконец это самое Мелихово. Вот уж тоже «ничего особенного». Толстому и Тургеневу - барские дома с колоннами, парки, пруды, александровских времен церкви. Чехов устроился в тесноватой усадебке с небольшим садом вокруг дома да флигельком в стороне. В саду забор, под гyc­тыми елями, а рядом еще чье-то именьице, с темной аллеей. Пруд свежевыкопанный. Мутная вода в нем. Но самое ока­залось смешное, когда бричка моя подкатила к крыльцу: хозяина дома нет. Вот так Чехов! Я его не предупредил, он и уехал в Москву.

   Меня встретила Марья Павловна, его сестра, будто давно знакомого, оставила обедать. Мы обедали на стеклянной террасе дома, опрятного и аккуратного - даже довольно весело. Была молодая художница Хотяинцева, смешливая и приветливая, с высоким узлом волос на голове, еще кто-то, старушка - матушка Антона Павловича. Думаю, во мне быстро разглядели не столь «покупателя», как поклонника. Разговор вертелся вокруг Чехова. После обеда показывали его флигель, где в одиночестве работал он. Кажется, там была маленькая вышка-балкончик, куда он подымался и любил сидеть по вечерам, рассматривая ночное небо, звезды.

   - Здесь у нас бывал Станиславский,- говорила Марья Павловна,- особенно перед постановкой «Чайки».- (Какая-то ель в саду, скамеечка, лужайка очень напомнили первый акт «Чайки» - улыбка Марьи Павловны дала понять, что корни этих декораций тут.) Даже в заборе и в усадьбе рядом что-то «треплевское» показалось. Вообще, хоть и не увидал хозяина, все же его облик в незатейливом, но слаженном, обсиженном гнезде сильно почувствовал.

   Было ясно, Мелихово нам не подходит. Все-таки я ходил с каким-то старостой, глубокомысленно осматривал «Вишневый сад», про себя же решил Чехова непременно повидать .

  Через несколько дней это произошло - уже в Москве, в жаркий, пыльный летний день. Человек со слегка растрепанными волосами, в пенсне, скромном пиджачке, отворил мне дверь квартиры на Дмитровке, закрывая поднятым воротником костюма шею, и баском, приветливо сказал:

   - Пожалуйте, пожалуйте ...

   Это мой грех перед ним. Я наверно уж знал, что Мелихова мы не купим, все же делал вид, что нужны справки. Обманул ли я его? К нему много ходило молодых людей, и по тому, как упорно сводил я разговор на писательство, вероятно, быстро он разобрал, что за гусь перед ним. Все-таки, «секрета» своего я не выдал. И на этот раз Бог уберег его от моей рукописи.

   Курский  вокзал в Москве, вечер, ресторан, отец за кружкой пива. Сейчас подадут севастопольский курьерский поезд. Но­венький китель, вензеля Горного института на плечах, фуражка с белым верхом - первый раз один, в Ялту, на виноградный сезон. Артельщик, чемодан, веселое лицо отца на перроне, поцелуи, прощанье - и купе первого класса с синей занавеской фонаря. Поезд трогается. Плавно идет, постукивая на стрелках. Огни чертят в окне дуги. Сейчас слева запылают сталелитейные печи Гужона, белые электрические фонари - и уже кончилась Москва. Впереди Лопасня, мимо нее пролетим с грохотом, а там неведомое: юг, Севастополь, Ялта ... Все опять подстроено, чтобы повидать Чехова. Но теперь на дне чемодана рукопись, теперь уж ему не уйти.

   Ночью не сразу заснешь - от сладкого волнения - хоть и целый мягкий диван для тебя. Но день меж Орлом и Лозовой, в жарких, дымных степях успокоит. И наутро солнце, другой воздух, тополя, кипарисы, полутатарские деревушки, минареты Бахчисарая, долины, горы, белые скалы Инкермана и, как ды­шащее темно-синее небо,- море... От окна не оторвешься. Белоснежный Севастополь с белоснежными моряками. Колыха­ние синих бездн моря, душаще-опьяняющий ветер - закричал бы от радости. Влага, ласка, беспредельная широта ветра, прон­зенного солнечным туманом, пахнущего йодом, солью,- над блестящими волнами в белой пене проносящегося .