Заговор князей

– Это верно, – подтвердил Влас. – Он видел, что я ухожу, и не стрелял в меня.

– Быть может, Господь не зря сохранил тебе жизнь. Это его ребенок? – спросил Филипп Пелагею, кивнув на ее большой живот.

Пелагея закивала головой и, закрыв лицо руками, расплакалась.

– Ты ведь не хочешь, чтобы твой ребенок вырос без отца? – сурово спросил Филипп.

– Да, я не хочу, чтобы мой ребенок вырос без отца! – запальчиво воскликнул в ответ Влас, – я как раз потому и ушел из этого проклятого войска, а вы хотите, чтобы я снова туда вернулся, и чтобы меня там повесили! Так в чем же справедливость ваша? Медведев не убил меня, но теперь я должен прийти к сотнику, подтвердить его невиновность, а потом меня за измену лишат жизни? Так не лучше ли было мне погибнуть той ночью от руки Медведева, не подвергаясь тем пыткам, какие вы мне сейчас устраиваете? Мне всего двадцать семь лет, а я настрадался, будто длинную жизнь прожил! А ведь я никогда никого не трогал! Ни с кем не ссорился! Я жил тихо и мирно, научился грамоте, стал работать переписчиком у своего хозяина, небогатого дворянина из Одоева. У меня была молодая любимая жена, которая ждала ребенка и, казалось, что жизнь прекрасна! Но у нас там, в Верховских княжествах, постоянно война идет за землю, и князья наши, как у нас говориться, «на две стороны служат» – сегодня Москве, завтра Литве, а послезавтра снова наоборот. Так и мой хозяин служил то одним, то другим, пока не дослужился до того, что напали на нас какие‑то люди, да поубивали и самого хозяина и всю его семью и еще много живущих в имении, в том числе и жену мою, так ребенка и не родившую. Я чудом спасся, но чуть не повесился от горя, однако, удержали меня люди добрые. Они же, эти люди добрые потом утешили меня да напоили, чтоб, значит, горе мое заглохло, сами же потом пьяного и беспамятного в войско великого князя Московского записали, а деньги, что мне при вступлении полагались, себе забрали. Чего только не повидал я в том войске! Не знаю, как выдержала душа моя все те ужасы, что вокруг творились – ни копейки жизнь людская не стоит там – одно вокруг – кровь, муки, смерть да разорение. И снова я чуть было не наложил на себя руки, в отчаянии, что не могу так больше жить, да вот повстречалась мне в прошлом году, во время того еще новгородского похода, милая моя Пелагея, такая же как я одинокая – мужа ее ни в чем не повинного московиты просто так, играючи, на улице застрелили. И решил я, что не бывать мне больше в этом проклятом войске, и ни в каком другом, и стал я готовиться к бегству. И как только в этом году прибыли мы в Новгород, тут же сотник Дубина послал нас на Медведева. Я сразу решил – если жив останусь – уйду и спрячусь у Пелагеи, – авось сочтут убитым да позабудут, а потом уйдет войско московское и, может, заживем мы в Новгороде, как люди… И думал уже, что Господь способствует мне – спросите вашего Медведева, он вам скажет – я не стрелял в него ни разу, я все время сзади держался, чтобы, как только случай представится – уйти незаметно. Но уж очень селен оказался Медведев этот – в две минуты со всеми покончил, так что едва успел я ноги унести и только Богу молился, благодаря Его за спасение, а тут – на тебе – вы меня отыскали и теперь требуете, чтоб я обратно в войско пошел. Так вот вам мой ответ – можете меня убить прямо здесь, но я больше к Дубине не пойду и никому из московского войска на глаза не покажусь. А если будете еще настаивать, то я и сам уйти могу – он быстро выхватил из‑за пазухи остро сверкнувший нож и приставил к своему сердцу его кончик – Вот ударю сейчас ладонью по черенку, и нету меня! Бог и Пелагея, да будущее дитя поймут меня и простят!

Филипп внимательно слушал этого худого, изможденного, преждевременно постаревшего человека, и все больше убеждался, что он может сделать то, чем угрожает – уж очень глубокое отчаяние горело в его сверкающих глазах.

– Вот что, – сказал Филипп Алеше и Пелагее, – оставьте нас одних, у нас тут серьезный разговор будет.

– Если только подойдете ко мне – вобью нож в сердце – пригрозил Влас.

– А это мы еще увидим, – спокойно сказал Филипп.

Алеша вывел рыдающую Пелагею из горницы.

– Не бойтесь, – утешал он ее, – все образуется. Все будет хорошо, вот увидите.

Но Пелагея не верила, и все прислушивалась, однако ничего не было слышно из‑за плотно закрытой двери.

Через полчаса Филипп вышел и сказал:

– Влас согласился дать письменные показания сотнику Дубине о том, что на самом деле произошло в ту ночь во дворе купца Манина. Ты, Алеша поезжай за Дубиной – я с ним договорился и он ждет твоего приезда, а ты, Пелагея, ступай во двор, да зарежь одну курицу – я видел во дворе их больше десятка в клети сидит.

… – Вот такое дело, – печально и тихо говорил Филипп слезающему с коня Дубине. – Бедный Влас получил столько ран, что, думаю, долго не протянет. Но он все написал. Пойдем!

Они вошли в горницу и сняли шапки.

На кровати лежал весь обмотанный кровавыми тряпками Влас и хрипло, тяжело дышал. Свежая алая кровь сочилась из‑под повязки на горле.

– А‑а‑а, это ты, сотник – прохрипел он, увидев Дубину, – хорошо, что ты пришел, я просил этих добрых людей, чтоб нашли тебя. Я не дезертировал и не скрывался, я шел к тебе после того боя, чтобы все рассказать, но на меня напали новгородцы и чуть не убили, а эта добрая женщина подобрала меня, да видно зря – все равно чую – конец мне приходит.

– Что там было, во дворе купца‑то этого, расскажи, – спросил Дубина.

– Вот, – протянул Влас исписанный еще не высохшими чернилами лист бумаги. – Тут все написано. Медведев ни в чем не виноват. Он два раза предупреждал… что служит Москве… – голос его начал слабеть, – но этот наш Козел… дал команду… чтоб убивали его… Он не виноват… не вино… – Влас умолк и голова его откинулась набок.

Филипп осторожно вынул из его рук лист бумаги, передал Дубине и приложил ухо к груди Власа.

– Не дышит, – сказал он и перекрестился, – Отошел.

Сотник Дубина был опытным воином и повидал на своем веку очень много покойников.

Но он и глазом не моргнул.

Во‑первых, конь был дорогой и хороший.

Во‑вторых, Медведеву помочь стоило.

А этот Влас – совершенно никчемный воин, но для репутации сотни гораздо лучше избавиться от него, как от павшего в бою героя, чем как от предателя и дезертира, которого еще искать надо!

Поэтому сотник Дубина торжественно перекрестился и произнес маленькую речь.

– Хоть ты был неважным воином, Влас, но умер смертью героя от ран, полученных в бою с нашими врагами – и это хорошая смерть! Я сегодня же доложу обо всем боярину Щукину, а завтра самому Патрикееву. Я думаю, все будут благодарны тебе, за то, что ты нашел силы в последнюю минуту рассказать правду, которая снимет вину с несправедливо обвиненного честного воина. А я с чистой совестью могу подтвердить, что ты на смертном ложе при свидетелях рассказал и записал все, как было! Отправляйся с миром туда, куда тебя направит Господь! Аминь.

Он еще раз перекрестился и вышел.

Филипп последовал за ним.

– Ну, что же, – сказал Дубина, садясь на коня. – Все хорошо, что хорошо кончается. Надеюсь, мне теперь дадут лучших людей, чем до сих пор давали! Я выполню все, что пообещал нашему гм‑гм… покойнику, а завтра увидимся утром у Патрикеева – я обо все ему доложу.

… Когда Филипп вернулся в шатер, Данилка уже весь изнемог от нетерпения.

– Ну что, Филипп Алексеевич – за конями на торг?

– Ты знаешь, Данилка, – сказал Филипп, – я тут подумал, подумал и решил – может ты и прав – зачем нам эти кони, у нас их и так полно…

… Две недели спустя поздней ночью в маленький домик на Северной улице крадучись вошел человек в черном.

Должно быть его ждали, потому что дверь сразу же открылась, пропустив его внутрь.

При плотно занавешенных окнах зажгли свечи, человек в черном уселся за стол и вытащил из‑за пазухи целый сверток каких‑то документов.

– Пелагея правильно сделала, что обратилась ко мне, – сказал он. – Только я один в этом городе и мог это сделать. Вот купчая на дом в городе Рославле на землях Великого Литовского княжества. Теперь дом принадлежит вам. А вот охранные грамоты и всевозможные документы на ваши новые имена – отныне вы супруги Ян и Янина Куриловичи, получающие весьма высокий оклад на службе у самого богатого купца города Рославля – Елизара Быка: Ян, как его писарь, а Янина, как горничная. Разумеется, приложено разрешение московских властей на обратный выезд литовских подданных Куриловичей в свое княжество. Карета ждет вас у литовского купеческого двора завтра на рассвете.