Тяжелый рок

– Я считаю, что надо проголосовать, – заявил номер Один, который видел, как в свое время из комнаты Викки выскальзывали номер Два и номер Три.

– Прекрасно, – согласился Мэггот. – По обычным правилам. Я голосую за то, чтобы она убиралась прочь.

– А я – за то, чтобы она осталась, – сказал номер Один.

Он взглянул на Второго и Третьего. От его взгляда и пронзительного взора Мэггота те неловко заерзали на своих стульях. Мэггот сунул в рот морковку и скомандовал:

– Голосуйте!

– Я – за то, чтобы она осталась, – сказал Второй.

– И я, – подхватил Третий.

– Ну вот, Мэггот, – подытожил номер Один, – получается, что она остается.

Мэггот со злостью откусил кусок морковки.

– Хорошо, – сказал он. – Пусть. Но только чтобы она не мозолила мне глаза. И позаботьтесь о том, чтобы она собралась: нам пора ехать в Питтсбург.

– Она уже готова, – ответил номер Один.

Жизнь в Абдуле Кериме Баренге поддерживалась за счет трубочек. Катетеры были повсюду – у него вносу, в руках и по всему телу. Врач больницы «Цветочный луг» объяснял только что приехавшему из Африки хирургу-консультанту.

– Тяжелые внутренние повреждения, доктор Нильсон. В наших силах лишь как-то поддерживать в нем жизнь. Мы даем ему обезболивающее, но он безнадежен. Без всех этих приспособлений он не протянет и пяти минут.

Он говорил это, стоя возле кровати Баренги, обращая на пациента примерно столько же внимания, как на ежевечерние рассказы жены об очередных шалостях их сына в детском саду.

– Понимаю, – ответил доктор Гуннар Нильсон – И все же я был бы вам весьма признателен, если бы вы позволили мне лично осмотреть больного.

– Разумеется, доктор, – ответил лечащий врач. – Если вам что-нибудь понадобится, нажмите кнопку над кроватью. Санитарка поможет вам.

– Благодарю вас, – сказал Нильсон.

Он снял пиджак от своего синего костюма и неторопливо закатал рукава рубашки, растягивая время в ожидании, пока местный врач положит на место карточку больного, сделает беглый осмотр реанимационных систем и, наконец, удалится.

Проводив его до двери, Нильсон запер ее, вернулся к кровати Баренги и раскрыл ширму, чтобы загородить пациента от стеклянной двери.

Баренга крепко спал под наркозом. Нильсон открыл свой медицинский чемоданчик, отложил в сторону лежавший там револьвер 38-го калибра и достал нужную ампулу. Отломив стеклянный носик, он втянул содержимое в шприц, выдернул из руки Баренги одну из трубочек и грубо воткнул иглу в коричневую кожу внутренней части левого локтя.

Не прошло и минуты, как Баренга зашевелился. Адреналин одержал верх над снотворным.

Глаза Баренги широко раскрылись, точно у безумца, когда вместе с сознанием к нему вернулась боль. Сумасшедший невидящий взгляд забегал по комнате и, наконец, остановился на Нильсоне.

Нильсон склонился над кроватью и хрипло зашептал:

– Что случилось с Ласой Нильсоном?

– Кто это?

– Высокий мужчина, блондин. Он искал девчонку.

– Старик. Его убил старый китаеза. Жутко.

– Что за старик?

– Желтокожий.

– Как его зовут?

– Не знаю.

– С ним был кто-нибудь еще?

– Тот, кто меня обработал. Белый тип. Он – дружок китаезы.

– Ты знаешь его имя?

– Римо.

– Это имя или фамилия?

– Не знаю. Он сказал: Римо.

– Гм, Римо. И старый азиат. Это азиат убил Ласу?

– Да.

– Из пистолета?

– Нет, ногой. Пистолет был у Ласы.

– Где это случилось?

– В «Уолдорфе», в номере 1821.

– А девчонка там была? Викки Стоунер?

– Когда мы туда попали, ее там не было. Китаеза охранял ее.

Баренга говорил все медленнее и тише, слабея по мере того, как в его организме разгоралась схватка между обезболивающими препаратами и усиливающим боль адреналином.

– Спасибо, – сказал доктор Гуннар Нильсон.

Он опять вставил катетер в руку Баренги, извлек из своего чемоданчика еще две ампулы адреналина и вновь наполнил шприц. Грубо воткнув иглу в жесткую подошву левой ноги Баренги, он впрыснул ему летальную дозу.

– Теперь ты уснешь. Приятных сновидений.

Баренга дернулся – адреналин победил наркоз. Глаза завертелись в орбитах, губы зашевелились, и голова безжизненно упала набок.

Нильсон задернул занавеску, подошел к двери, открыл ее и ушел.

«Уолдорф», номер 1821. Что ж, не много, но достаточно. По крайней мере для последнего из Нильсонов.

Глава шестнадцатая

Под моросящим дождем самолет приземлился в питтсбургском аэропорту. Стюардесса окончательно решила, что сидевший в четвертом ряду слева пассажир просто невежа. Среди иностранцев такие встречаются.

Этот сидел сиднем, не удостоил ее вниманием, когда она спросила, не угодно ли ему что-нибудь, проигнорировал предложенные напитки. Не соизволил даже ответить, когда она поинтересовалась, не принести ли ему какой-нибудь журнал. Он просто сидел на своем месте, прижимая к груди черный кожаный медицинский чемоданчик, и не отрываясь смотрел в иллюминатор.

А когда самолет приземлился, он еще до полной остановки самолета, не обращая внимания на светившееся на табло требование не расстегивать ремни безопасности, направился к выходу. Стюардесса попыталась было уговорить его сесть на свое место, но он так странно посмотрел на нее, что она решила больше ничего не говорить. А потом ей стало не до того: пришлось упрашивать остальных пассажиров оставаться на местах.

Гуннар Нильсон вышел из самолета первым. Он спускался по трапу, как бог Тор собственной персоной, твердо зная, куда он идет, не сомневаясь в своих поступках, уверенный в себе так, как уже долгие годы не был уверен, занимаясь медициной.

Тридцать пять лет он ощущал себя доктором Нильсоном. Но сейчас он чувствовал себя Гуннаром Нильсоном, последним из рода Нильсонов, и это вызывало чувство новой ответственности. Титулы, звания, общественное положение – все приходит и уходит, меняется в лучшую или в худшую стороны, но традиция есть традиция. Она – в крови, ее можно скрывать и подавлять, но в один прекрасный день она воспрянет окрепшая, словно набравшаяся сил за время сна. Как глупо с его стороны было мечтать о новых больницах! В чем он пытался оправдаться? Какие замолить грехи? В чем он виноват? В том, что его семейство считалось лучшим на своем поприще? Ничьей вины в этом не было! Это озарение обрадовало Гуннара: теперь убийство тех, от чьих рук погиб Ласа, выходило за пределы простой мести и становилось профессионально-ритуальным обрядом.

Дождь усилился; он поймал возле аэропорта такси и направился к театру «Моск» в дряхлеющем центре стареющего города.

Он приник лицом к стеклу, за которым мелькали пятна света. Такси пробиралось по улицам, дренажная система которых была явно рассчитана лишь на весеннюю росу. «Питтсбург безобразен, однако, – думал он, – то же самое можно сказать про любой американский город. Радикалы ошибались, утверждая, что Америка является родиной трущоб, однако она возвела их в степень искусства».

Когда такси подъехало к театру, из-за дождя было трудно что-нибудь разглядеть, но ни стук цилиндров, ни щелканье клапанов, ни рычание глушителя не могли заглушить шум царившего возле здания оживления.

Тротуар и улицу заполонили девочки-подростки. Угрюмые полицейские в темно-синей форме, желтых дождевиках и белых касках старались удержать порядок в очередях за билетами, состоявших из ошалевших подростков. Мокрая улица отражала свет рекламы, горевшей над входом

«СЕГОДНЯ! ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР. „ОПАРЫШ И ТРУПНЫЕ ВШИ“!»

– Эй, «кто-то» подъехал! – закричала одна из девчушек, когда такси с Нильсоном остановилось возле толпы подростков.

Все головы повернулись к такси.

– Да никто это, – отозвалась другая девчушка.

– Нет, определенно «кто-то». Он же на такси!

– Любой может сесть в такси.

Расплатившись с шофером и дав ему двадцать центов чаевых, что, на его взгляд, казалось достаточным, Нильсон вылез из машины. К нему подошли две девушки. Он поднял воротник.