Страница 50 из 93
20
Дискуссии с Вацлавом независимо от темы можно было только назвать дискуссиями. Император обращался к своему слуге, сидя на одном из множества своих тронов, а Вацлав стоял с прямой спиной, глядя прямо перед собой, словно он внимал противоположной стене. Также, хотя Вацлав спал в одной постели с императором, сворачиваясь калачикам в ногах у монарха и всю ночь перенося его пинки и припадки, все императорские капризы – «какой ужасный сон», «подай мне еще воды», – Вацлав никогда не сидел напротив его величества за столом. Он знал, по каким дням император навещает Анну Марию, свою любовницу, и сопровождал Рудольфа (оба они по таким случаям переодевались, чтобы не быть узнанными) в его блужданиях по Малой Стороне в поисках других развлечений. Вацлав наблюдал за тем, как император делает ставки на петушиных боях, играет в кости, в кегли, проигрывает в карты, спотыкается, пытаясь вообразить себя игроком в волан. Он знал, какая музыка нравится императору – старые песни трубадуров вроде «Когда я был жаворонком под солнцем, и радостно крылышками махал». Знал его книжные вкусы: вульгарные Чосер и Рабле, мудрый Монтень, Эразм – католик до мозга костей, которого Вацлав читал Рудольфу вслух, сидя на стуле с прямой спинкой у императорского ложа. Однако император никогда не интересовался здоровьем Вацлава, его домом или семьей, которую Вацлав навещал, когда только мог, – в те ночи, когда император спал со своей любовницей, когда Рудольф встречался со своим исповедником или просто хотел побыть один.
– Обещаешь ли ты мне, Вацлав, что их эликсир подействует? Обещаешь ли ты это в самой глубине своего сердца?
Вацлав вздохнул:
– Я уверен, что он подействует.
– А ты можешь поклясться своей матерью, что…
Император осекся. Он даже не знал, любил Вацлав свою мать или ненавидел.
Мать Вацлава умерла не такой уж старой – ей и пятидесяти не стукнуло, и для Вацлава ее потеря стала очень тяжелой. Он всей душой любил свою мать. Когда она испускала дух, Вацлав стоял у стены – а потом колени его подогнулись, и он осел на пол. Он даже не мог встать, пока жена не попросила его подняться и закрыть матери глаза.
– Я уверен, ваше величество.
Вацлав всегда распознавал симптомы приступов императорской хандры. Сперва никакого сна, сплошная неугомонность. Днем и ночью для него на полную мощь должен был играть оркестр в полном составе. Надрывно голосили камерные певцы. Туано Арбо. Якоб Гандль Галлус. Тильман Сусато. Привести Пуччи. Послать за поваром. Новую одежду. Затем, вконец изнуренный, Рудольф начинал двигаться медленнее, проводить больше времени со своими коллекциями, всякий раз снова рассказывая, как его любимую картину – «Гирлянду роз» Дюрера – везли через Альпы, передавая из рук в руки, словно эстафетную палочку. Какая бы неприятность ни случилась, императору казалась, что справиться с ней выше его сил. Дружелюбный рык Петаки означал, что лев хочет откусить ему голову. Посол, не поклонившийся достаточно низко, был слишком груб. Числа становились слишком сложны для подсчета, налоги проходили неоцененными. Окончательная усталость от жизни по утрам приковывала Рудольфа к постели, а наступление ночи бросало его в судорожные рыдания.
– Порой, Вацлав, я просто недоумеваю, в чем тут смысл. Зачем жить еще один день, не говоря уж о вечности?
– Порой, ваше величество, все мы так себя чувствуем.
– Да? И ты тоже? И что ты тогда делаешь?
Вацлав не привык ни отвечать на подобные вопросы, ни делиться собственным душевным состоянием.
– Ну, у меня есть семья, ваше величество, и у меня есть работа, – ему пришлось изобразить смех. – Порой я сажусь в лодку и гребу по реке, пока не устану.
Именно так он поступил, когда умерла его маленькая дочь. Тогда Вацлав выгреб на самую середину реки Влтавы. По одну сторону оказался замок и стекольный завод, пивоварня, большая водяная мельница на острове Кампа, а по другую – Старе Место, шпили костела девы Марии перед Тыном, Вышеград. Вацлав перестал грести, опустил голову и заплакал. Его жена осталась дома, готовя хлеба, чтобы отнести их к большим печам пекарни. Каждая буханка была подсолена ее обильными слезами. Мать Вацлава, чтобы успокоиться, обычно яростно подметала комнату, орудуя метлой как оружием против отчаяния.
– Грести веслами? – на миг император было оживился, но буквально через секунду снова впал в уныние. – У меня должен быть еще один запасной план, если алхимики не справятся, верно?
– Как только они создадут эликсир, вы сможете отправиться в путешествие, ваше величество.
– И остановиться в каком‑нибудь неуютном замке со сквозняками и сыростью – так, Вацлав?
– И отправиться на охоту. Соколиную.
– На охоту? – мрачно переспросил император. – Соколиную?
Это был даже не вопрос.
– А потом устроить роскошный пир. Пригласить всех друзей.
– У меня аж колики в желудке от одной этой мысли. Каких друзей?
– Вы с Петакой скоро будете отмечать ваш день рождения.
Рудольф родился восемнадцатого июля тысяча пятьсот пятьдесят второго года, Петака – восемнадцатого июля тысяча пятьсот девяностого. Браге, придворный астролог, предсказал, что когда умрет лев, умрет и император. Пока что, старательно осматриваемый придворными лекарями, надменный зверь рисковал заполучить от силы приступ подагры.
– Петака не кусает меня только потому, что я его кормлю.
– И никогда не забывайте, как вы богаты, ваше величество. Земля засеяна пшеницей, хмелем, ячменем, овсом и рожью, леса полны древесины и дичи, реки кишат всевозможной рыбой, серебряные рудники и алмазные копи…
Текущие государственные дела в последнее время пребывали в прискорбном небрежении. На иностранных лазутчиков просто не обращали внимания. День за днем империя, балансирующая на грани войны с турками, в самом своем центре если не гнила, то определенно кисла от протестантского недовольства.
– Кто богат, тот и платит, – продолжал стонать император.
– Вы только подумайте о великолепии вашего двора.
– У турецкого султана при дворе четыре тысячи человек.
– И о вашей красоте.
– Моя красота не принесла мне ничего хорошего. Единственная женщина, которую я любил, меня не любила, а теперь уже умерла.
Император, слишком обезумевший для вранья, невольно открыл правду.
– Анна Мария, ваше величество?
– Она не в счет.
– Вас всюду почитают за ваш сангвинический темперамент.
Воистину. Непреходящая мрачность и дикие выходки Рудольфа едва ли составляли большой секрет. Разговоры об этом распространялись до самых дальних рубежей Империи – по всей Богемии, Моравии, Силезии, части Венгрии, австрийским землям, Тиролю, Саксонии, Хорватии. Традиционным близким врагам, непримиримым трансильванским графам, независимым венгерским гражданам и польским солдатам всегда радостно было слышать о несчастьях ненавистной Австрии. За границей венецианский дож улыбался в свой суп, а при дворах короля Франции и английской королевы Елизаветы цвели целые клумбы предположений по поводу того, насколько выжил из ума Габсбург. А вы знаете? Это правда? Говорите, безумен?
– Ваша замечательная коллекция, ваше величество, по‑прежнему остается непревзойденной.
– Известно ли тебе, Вацлав, об том трансильванском графе, который владеет секретом вечной жизни?
– Он дурной человек, ваше величество.
– Потому что этот граф дружит с турками?[43]
– Не только поэтому.
– Я как‑то отправил ему письмо. Довольно давно, еще до прибытия Келли и Ди. А он в ответ выслал приглашение навестить его замок.
– В это время года дороги были занесены и покрыты льдом, ваше величество.
– В мае? Сомневаюсь. Попробуем узнать, какие еще мнения есть по этому вопросу. Приведи Киракоса в Кунсткамеру – посмотрим, что он скажет.
Киракос лежал у себя спальне, пытаясь заснуть. Всю ночь придворный лекарь провел на ногах, выпивая и играя в шахматы, а теперь, немного поворочавшись в постели, только‑только начал погружаться в сон. Киракос снова был в Стамбуле. В теплом воздухе славно пахло сандаловым деревом. Он видел пальмы, куполообразную крышу Голубой мечети. Слышал, как муэдзин кричит: «Велик Аллах!» Киракос уже соскальзывал в сладостный сон… когда его ноздри вдруг вздрогнули. Вацлав, лакей императора, стоит у постели. Киракос родился христианином и был крещен, но считал, что в целом христиане очень сильно воняют: они не мыли рук перед молитвой или едой и купались крайне редко. Да и умом были обделены. К примеру, им нравилось по поводу и без повода жечь книги, как это делал Савонарола, и не только из тщеславия. В течение средневековья они жгли Аристотеля, Платона и досократиков только потому, что древние греки не были христианскими мыслителями.