Счастье Зуттера

После испуга, вызванного телефонным звонком, присутствие кошки было ему утешением, даже комната не выглядела такой уж пустынной. Внешний мир отодвинулся куда-то на задний план. Снаружи холодало. По радио — он слушал только последние известия, словно они имели к нему хоть какое-то отношение, — объявили, что ночью будет мороз, так что кошка могла и не просыпаться. Неуютную кожу она предпочитала любым мягким подушкам. Она любит спать там, где люди чувствуют себя не очень уютно, говорила Руфь, когда кошка устраивалась на ее опухшем животе. На колени к Зуттеру она садилась только на минутку, а сам Зуттер предпочитал кресло Руфи, обитое цветастой материей: здесь ему было хорошо. Здесь он чувствовал себя в безопасности, когда дом опустел.

Взбодрившись после телефонной атаки, он оглядел квартиру, которая как бы подобралась под его взглядом. Даже кошка ожила. Она встала на все четыре лапы и потянулась: сначала передними сделала котау, поклон на китайский манер, потом, вытянув задние, изобразила раненого льва. Узкая белая полоса на черном фоне при этом распушилась и стала походить на какой-то символический рисунок. «Умей я прочитать то, что на нем изображено, — говорила Руфь, — я бы не боялась больше никакой боли».

Кошка заглянула ему в лицо своими окаймленными желтизной зрачками и зевнула. В разинутой пасти недоставало правого клыка. Должно быть, его кто-то выбил, когда она пропадала целую неделю. Когда-то эта кошка была котом, но они кастрировали его — для его же собственной безопасности. С тех пор они обе — и Руфь, и кошка — сильно изменились. Обе стали совсем домашними, хотя и не по своей воле. Кошка пережила свою хозяйку. Зуттера она сторонилась, даже когда была голодна.

— Давай, кошка, я тебя покормлю, — сказал он. — Извини за этот звонок. Думаю, он больше не повторится.

Звонок повторился на следующий день, и когда Зуттер взглянул на часы, на них было 23.17. На сей раз он не стал терять время на раздражение и в два прыжка был у аппарата. Но едва он прикоснулся к трубке, как телефон умолк.

На следующий день, прослушав в одиннадцать вечера последние известия, он стоял на кухне у телефона и посматривал на циферблат наручных часов, которые он сверил с абсолютно точным ходом настенных в комнате. 23.17. Тишина. Он подождал еще три минуты, готовый мгновенно поднять трубку. Никого.

— Ну и ладно, — громко сказал он, — парень отказался от своей затеи. Дважды в одно и то же время: вероятно, просто игра случая.

На следующий вечер — он как раз начал читать новый детектив — телефон зазвонил снова. В 23.17. Какой уж тут случай, подумал он. И решил про себя: пусть звонит, пока не надоест.

В 23.19 телефон все еще звонил.

Он сосчитал звонки. После тридцать седьмого телефон замолчал — на десять секунд. Потом зазвонил снова. Зуттер встал. Чтобы звонки прекратились, надо было дойти до кухни. И они прекратились, едва он дошел до порога.

С этого вечера в доме появилось нечто живое. И вскоре он понял, что с этим можно экспериментировать. Если в девять минут двенадцатого он выходил из квартиры в сад, чтобы послушать шум ветра и шорох быстро опадающей листвы, телефон не звонил ни в семнадцать минут двенадцатого, ни позже, когда он, продрогший и промокший, снова входил в дом.

Видимо, звонивший наблюдал за Зуттером, и наблюдал с очень близкого расстояния. Где-то был человек, который всегда в одно и то же время, ночью, следил за Зуттером. Может, какой-нибудь взломщик хотел точно знать, когда его не бывает дома? Но он — кем бы он ни был — похоже, интересовался скорее присутствием Зуттера, более того, заигрывал с этим присутствием. Если это форма террора, то с какой целью?

Без сомнения, звонивший добился своего: Зуттера стало возмущать нарушение привычного порядка, и теперь он думал только об этом. Может, ключ к загадке следует искать именно здесь? Может, у него был странный благожелатель, навязавший ему трудотерапию, в которой он отказал своим знакомым? Зуттер принялся перебирать в мыслях всех знакомых. «А не устроить ли и им пробу на присутствие?» — подумал он. Спрашивать напрямик ему не хотелось. Еще подумают, что он совсем свихнулся или, хуже того, что ему надоело одиночество и он ищет помощи. И все это из-за какой-то дурацкой, в общем-то, помехи. Он представлял себе, что они посоветуют: почему бы тебе не установить определитель номера! И ловил себя на том, что этот совет для него неприемлем. Он и сам знал, что выследить телефонного террориста — проблема вполне разрешимая.

А может — почему бы и нет, — сам Зуттер уже настолько тронулся умом, что просто придумал все эти звонки. Возможно, они были порождением его патологического желания, не поддающегося контролю со стороны сознания: он хоть и остался один, но быть одиноким не хотел. Не хватало еще позвать к себе в дом свидетелей!

Да, их-то как раз и не хватало. Под предлогом просьбы, перед которой — он знал это — Фриц и Моника не могли устоять, он заманил их в «Шмели», избавив от «сеанса психодрамы». Их не надо было удерживать: они и так были слишком рады остаться, чтобы поведать ему о кризисе в своих отношениях. И они неверно поняли его, когда после одиннадцати он несколько раз посмотрел на часы: «Нет, вас это не касается, не спешите уходить». «Ты снова стал таким, каким был прежде, Эмиль!» — сказал Фриц, ближе к полуночи обнимая его на прощанье. Моника, все еще ничего не понимая, выдавила из себя дружескую улыбку. Телефон, однако, так и не зазвонил — ему не нужны были свидетели. Зуттер был рад, что не заговорил о звонках. Уж лучше поговорить о том, что случилось с другими, кто с кем расстался, кто с кем встретился.

Возмутителем спокойствия мог быть и кто-нибудь из участников доброй сотни судебных процессов, на которых Зуттер зарабатывал свой хлеб в качестве репортера и при этом, случалось, язвил, не жалея соли. Перед судом люди чувствуют себя беззащитными, бывает, что отчет в газете, воздающий должное их праву на справедливость, воспринимается ими как бестактность, как нескончаемое оскорбление. Зуттер вполне мог, сам того не желая, наступить кому-то из них на больную мозоль. И даже когда они благодарили его, Зуттер знал, что ничто не возбуждает так жажду мести, как вынужденная благодарность. Но даже если отвлечься от того, что кандидатов на месть было слишком много, кто сказал, что эти звонки были актом мести? Может, кто-то хотел навести его на другие мысли — но на какие?

Зуттера, равнодушно воспринимавшего собственное существование, теперь стал занимать телефон, этот ночной звонок в семнадцать минут двенадцатого. Потому что уже на следующий день, когда он был один, телефон зазвонил снова. Зуттер напряженно ждал звонка, но на сей раз дело приняло несколько иной оборот. Телефон прозвенел раз, другой — и замолк. Где бы ни замирал в ожидании Зуттер, он должен был находиться вне досягаемости аппарата: только тогда тот выдавал пару своих звонков. Если же Зуттер оказывался совсем близко от телефона и мог дотянуться до трубки рукой, из нее — после короткого молчания — доносились лишь гудки. Аппарат нельзя было перехитрить, ни на первом этаже, ни на втором.

— Я получаю анонимные звонки, — признался он знакомым, и вызвал этим шквал любопытных рассказов из их собственного опыта. Не нашлось никого, будь то мужчина или женщина, кто не вспомнил бы какую-нибудь историю на эту тему. Одному кто-то сопел в трубку, а потом начинал кряхтеть и стонать. Другому чей-то голос на соответствующем жаргоне грозился скоро прийти, ожидал, что объект приставаний обрадуется этому, и обещал неслыханные удовольствия, если встреча состоится. В третьем случае хулиган в омерзительных, всегда одних и тех же выражениях требовал от своих жертв разделить с ним его похотливую страсть.

Во всяком случае, эти свидетели слышали своих мучителей, более того, давали им выговориться. У Зуттера никто в трубку не сопел и не кряхтел, ни разу не подал голоса, даже не давал возможности спросить, кто звонит. Насколько регулярны и точны по времени были эти звонки, настолько же неуловимой оставалась звонившая. Ибо Зуттер с некоторых пор стал думать, что голос, который он ни разу не слышал и не мог поймать ни на какие уловки, принадлежит женщине.