Страница 78 из 81
Еще на ступенях из ракушечника, которые сам проложил от берега к дому шкипера, он услышал голоса, женский плач. Окно Анис ярко светилось. Годар замер. Затем медленно, будто ноги его увязали в том ракушечнике, подступил к окну. Анис обмывали. Годар третий раз в жизни увидел молочно–белый туман, который опутывал, будто невод, слепил. Только на этот раз не было у тумана зеленых насмешливых глаз…
Он не вошел в дом. Не разбирая дороги, раня себя, спустился к берегу. Долго искал весло, которое лежало рядом, перед ним…
Утром следующего дня санриольцы нашли Годара мертвым. Рядом с ним легкая волна качала лодку, заполненную до краев увядшей черемухой».
Вскрикнула чайка и разрушила наше молчание.
— Жаль их, — вздохнула Ирис. — Их не поразила молния взаимопонимания.
— Обоих — это слишком. Идеальный вариант, — улыбнулся Грин. — Хватило бы, если бы хоть кто‑нибудь один понял другого.
— Тут еще в характере дело, — сказал я. — Все они понимали, да только приспособиться друг к другу не могли. Преодолеть себя.
— Ладно, Лен, — заключила девушка. — Ты пока преодолевай себя, а я пойду на почту. Мама разговор заказала. И не забудь о раковине — я жду продолжения.
Через полчаса Александр Степанович тоже попрощался, и я отправился домой.
На крыльце с отсутствующим видом сидел Кузьма Петрович. Я решил не заговаривать с ним — человек отдыхает или где‑то мыслями бродит, зачем его трогать. Но дед вдруг шумно вздохнул и спросил:
— Ты чего так ходишь: все бочком да молчком?
— Мешать не хотел, Кузьма Петрович.
— То зверь только может друг другу помешать. А мы люди, человеки. Пробуй винцо, квартирант, — и дед налил полный стакан.
Я сделал несколько глотков: душистое, чуть сладковатое, как раз такое, как я люблю.
— Пей, сынок. Графин большой, я один не управлюсь.
— Хорошее у вас вино, Кузьма Петрович. Нектар! — похвалил я.
— Коля Зинчук говорил, что ты фантазии разные пишешь!
— Пробую.
— А о чем фантазии? — стал допытываться дед.
— О будущем. Как люди дальше будут жить. Скажем, через сто лет или двести.
— Ага, ясно, — кивнул Кузьма Петрович. — Брехня, значит, все…
Я умолк, обескураженный таким поворотом разговора.
— Ты лучше о любви напиши, — задумчиво предложил дед. — Чтобы через двести лет прочли люди и заплакали. Вот это будет фантазия…
И уже с тоской, полуутвердительно:
— Небось, нашел проход в скалах? Открылся он тебе?
«Залив Недотроги, — подумал я. — Значит, Кузьма Петрович знает о нем. А не сказал… Нет, говорил, здесь выхода к морю».
— Я‑то нашел. Еще в первый вечер. А вот почему вы…
— Не спрашивай, сынок! Ничего не спрашивай, — дед наклонил голову, как бы заглядывая в свой стакан. — Все было… Я там еще мальцом купался. И после войны был, хотя, кажется, на войне всякий запачкается…
— Не понял вас.
— А что тут понимать, — Кузьма Петрович махнул рукой. — Чистым туда вход открывается. Чистым душой… А я после войны все счастья искал, красивой жизни. Приторговывал… Шкуру с вашего брата, курортников, драл: у меня тут каждое лето дюжина квартирантов жила. А главное — Настю, жену свою, обижал. Вот мне туда и запретили вход…
— Где же ваша Настя сейчас, Кузьма Петрович? — спросил я, веря и не веря его рассказу.
— У старшего сына, в Симферополе. Внучку нянчит. А я сижу здесь как пень…
Я промолчал. Ну что ты скажешь в такой ситуации?!
Кузьма Петрович опять ушел в себя. Я допил вино и, стараясь не наткнуться в темноте на какой‑нибудь из ульев, направился к своей времянке.
Раковина лежала на столе, рядом с исписанными листами бумаги. Я прижал ее гладенькую створку к уху, приготовил шариковую ручку. Раковина проворчала что‑то укоризненное, мол, приходишь поздно, и тихий голос сказал:
«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей».
«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей. Каждое дерево просило вечной жизни на холсте. Мигель осмотрелся. Вот это похоже на растрепанную голову старой женщины. Рядом — дерево–костер. Вон как извиваются языки зеленого пламени…
Мигель мазок за мазком кладет на картон краски. Это дон Рамирес принес ему краски, картон, кисти и две книги о великих художниках. Беда только, что Мигель не умеет читать. Зато рисунки можно разглядывать целыми днями.
— Добрый дон, славный дон, — весело напевает мальчик. — Щедрый, добрый, славный дон…
— Отец зовет. Беги скорей, — это голос кухарки. Улыбка тотчас погасла. И горб будто сразу подрос. Мигель спрятал свои сокровища, бегом заспешил к замку. Сам спешит, а ноги словно травой стреножены — так не хочется идти.
— Где тебя черти носят? — хрипит Горгони. Он сидит на борту парусника, дымит короткой трубкой. — Смотайся к одноглазому Бенито. Он там приготовил несколько бутылочек. Разобьешь — смотри, — цепкие пальцы отца вонзаются в плечо, — побью, как пса. Вернешься — и к кухарке. У нее много работы, гости сегодня…
…Оскалил зубы головешек камин. В зале душно. Остро несет чесноком, которым сдабривали мясо. Мигель едва успевает подавать вино. Неприметный и безмолвный, будто тень.
— Деньги можно вперед считать, — весело ревет Горгони и тычет в рыжего шкипера бараньей костью. — Выкуп — это благородные деньги. Чистые деньги.
— А вдруг родственнички пожалеют золота? А вдруг? — встревоженно переспрашивает Смит. Красное вино из его кружки проливается на рубаху, но он не замечает этого.
— Тогда мы не пожалеем веревки на его шею, — захохотал Горгони.
Шкипер пьяно затянул:
Черт побери всякий там рай,
Бог наш — надежный курок.
Все забирай, капитан, только дай
Крепкого рома глоток.
— Рома! Рома! — заорали гости. Кто‑то выстрелил в потолок.
По скользким от плесени ступеням Мигель поднялся к себе. Зажег свечу. Затем перевел взгляд на стену, где висела его первая картина. Мигелю было поначалу грустно, и он изобразил хмурые скалы, которые, казалось, сливались с каменьями стен его каморки. Но от вида их на душе стало еще тяжелей, и мальчик двумя решительными мазками разломал скалы. Там, в проеме, первозданно заголубело небо. И выросли цветы. А еще Мигель нарисовал у горизонта город из солнечных лучей. Тот сказочный город, который как‑то привиделся ему…
„„Выкуп — это благородные деньги“, — вдруг припомнились слова отца. Значит, они кого‑то схватили. И держат… Постой! А почему кухарка каждое утро ходит в левую башню?“
Мигель выскользнул из комнаты… Голоса в каминном зале поутихли — приближалось утро… Карниз башни в некоторых местах осыпался кирпичной трухой. Неосторожный шаг — и загремишь вниз. Мальчик, прижимаясь всем телом к старой кладке, медленно продвигался к решетчатому окошку. Вот оно. Внутри темно. В углу должен быть топчан. Кажется, там кто‑то лежит. У Мигеля по спине поползли мурашки.
— Кто тут? — пугаясь собственного голоса, прошептал он. — Есть кто‑нибудь тут?
Узник вскочил, всматриваясь в окошко, залитое лунным светом.
— Неужели Мигель? — Дон Рамирес радостно засмеялся. — Маленькое чудо! Как ты забрался на башню?..
— Дон Рамирес, — слова мальчика журчали сквозь решетку, будто ручеек. — Я сейчас. Я спасу вас…»
Мы свернули за угол и вышли на Галерейную. Я еще издали узнал домик, крытый красной черепицей. Правда, у его входа теперь была укреплена парусная оснастка и врыт в землю якорь, но все остальное — полусонная улица, дом, деревья точь–в-точь соответствовали описаниям Александра Степановича.
— Вряд ли здесь могла сохраниться рукопись, — усомнилась Ирис и вопросительно взглянула на Грина. — Дом, наверно, ремонтировали, переделывали.
— Может быть, — Александр Степанович замедлил шаг. — Однако старые дома часто бывают «с секретом». Я знаю одну тайну, которую вряд ли разгадали реставраторы этого дома.
Мы вошли в музей и будто попали на палубу старинного фрегата или брига. Ирис с восторгом разглядывала диковинные вещи, переходя от одной к другой. Это были секстанты и подзорные трубы, компасы и звездные глобусы, сезальские канаты и модели клиперов, галиотов и шхун. Меня же прежде всего привлекли витрины с рукописями и пожелтевшими от времени книгами.