Великая страна

— Вы, однако, не все вспомнили, — заговорил Смит, — в ноябре семьдесят первого…

— В конце октября.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Оба покивали, вспоминая обстоятельства, которые, таким образом, прошли мимо нас с вами, и тут ничего не поделаешь.

— Опять осечка? — спросил Смит сочувственно.

— Нет, сэр. На сей раз мягкость.

— Тоже осечка своего рода.

— Если человека приравнять к оружию, тогда да.

— А разве вы не оружие Господа?

— Мы или я?

— Как вам будет угодно.

— Тем самым нет, сэр. Оружию не бывает угодно или неугодно.

— Хорошему оружию.

— Ну, плохое оружие нельзя назвать оружием. Так и телевизор плохой молоток.

— С вами интересно разговаривать. Итак, мы встречаемся в четвертый раз…

— В пятый, Смити. Пару лет назад, нью-йоркская подземка.

— Я не помню, — сказал мистер Смит так искренне, что черты его лица на миг обрели некое дряхлое своеобразие, — напомните, пожалуйста.

— Охотно. Вы были в мышином костюме с кроваво-красной булавкой, из кармана торчал платок в клеточку, а рядом с вами возвышался цветной напарник в лиловом берете.

— Петерсен. Но как же я вас не заметил?

— Очень просто, сэр. Вы были на работе, а я отдыхал. На отдыхе наблюдательность обостряется. Например, я поставлю доллар, что за вашей булавкой скрывался микрофон.

— Доллар за мной. И все же, где вы там были? В соседнем вагоне?

— Во встречном поезде.

Смит рассмеялся, но, не встретив поддержки собеседника, осекся.

— Серьезно?

— Как вам будет угодно.

— Я подумаю, — сказал Смит самым серьезным тоном, — я, если вы не против, подумаю, как мне будет угодно.

На этих словах оба дедушки вошли в дом, каждый пропуская другого вперед себя, подобно персонажам русской классики. Снаружи осталась только луна, казалось, еще побелевшая от непонятной злобы. Ветер гулял в кустах вереска и терновника. Тоненько пищали мыши. Им вторили соловьи. А где-то далеко, в миле или двух отсюда, какой-то развязный муж орал на свою жену. Слов было не разобрать — может быть, она разбила молочник, а может быть, неправильно трактовала Божий Закон.

Да еще поскрипывала ржавая крыша на заводе Эванса.

Глава 49. Пунш начинает кипеть

Пунш кипел.

Его поверхность, еще минуту назад ровная так, как только может быть ровной поверхность жидкости, покрылась кратерами, пузырями, вулканами и опрокинутыми чашками. Все ежесекундно менялось, перетекало, плыло. Цвет являлся и ускользал: розовый, темно-зеленый, стальной. Неожиданно в этом хаосе возникло пшеничное зерно. Оно полежало в бурлящей впадинке спокойно, как в колыбели, насмешив зрителей, — и вновь исчезло в смутной глубине чана.

Взгляды всех присутствующих были прикованы к этому струящемуся лику. Впрочем, нет, одно лицо… еще два… еще одиннадцать — обернулись в сторону лестницы, как светоискатели при появлении более сильного источника света.

По лестнице спускалась девушка в розовом платье; за ней шли еще две… казалось, что они несут шлейф, хотя розовое платье было обыкновенным, чуть ниже колена.

Красота девушки в розовом была такой природы, что красота всякой иной природы меркла перед нею. Она вроде как сияла — если вы понимаете, что я хочу сказать. Я скажу вам больше: никто, никто из стоящих вокруг чана на своем веку не видел такой красоты, а они, поверьте мне, видели многое.

Скотти О'Хейли видел, как его собственная оторванная нога, летя по воздуху, довольно ловко пнула чью-то отлетевшую каску. Тревор Каннингем божился, что видел хорька с двумя хвостами. Билли Балтер видел смерть — по его словам, она напоминала огромную каплю, чтобы не сказать соплю. Джимми утверждал, что стоял на горизонте. Мак Бишоп… однако, Мак был чересчур речист, чтобы его слова воспринимали всерьез. Подобно сказочному бегуну, носившему на ногах гири, чтобы не бегать слишком быстро, Мак Бишоп последнее время избирал темы сами по себе довольно вялые, потому что любой повар приготовит вам омара, но лишь лучший повар сумеет приготовить тунца, который затмит омара.

Мэгги — конечно, это была Мэгги! — на долгую секунду задержалась в самом низу лестницы. Говор за эту секунду обратился в лепет, а лепет стих. В полной тишине отзвучал чей-то сдавленный кашель и тихое ругательство. Мэгги улыбнулась, подождала своих товарок и направилась к чану. Чувствуя, что каждый ее жест и шаг трактуются чересчур основательно, Мэгги не подошла ни к кому из гостей, а присоединилась к Катарине. Та довольно хищно оглядела соседей и цепко прихватила Мэгги под руку.

— Доброго здоровья, пани Мэгги, — с видимым усилием прознес Билли Балтер. — Именно так, мэм. Изумительная погода сегодня, вы не находите?

Мэгги собралась было ответить, как Катарина вступилась за нее.

— Какая же она тебе пани, Билли? Разве ты не знаешь, что так величают польских девушек?

— Я читал, мэм, что Польша и Россия примерно одно и то же. — Билли облизал пересохшие губы. — Но впрочем, как вы скажете. С погодой я ничего не напутал?

Катарина отвернулась, ворча что-то себе под нос.

— Погода превосходна, — ответила Мэгги, ободряюще улыбаясь Билли. — Давно не было такой чудесной погоды.

При этих незначащих словах ей вспомнился Слейтон Курли. В ее ушах неторопливым эхом зазвучало: да, это прекрасная погода! за вычетом зноя, ветра и дождя. Такую погоду хорошо устроить на своем огороде, когда сам уезжаешь в Луизиану, чтобы вредители вымерли на три поколения вперед. Да в мое время если дежурный по штату ангел, налакавшись амброзии, стряпал такую погоду, его без лишних слов спускали в ад, но и там не ставили к котлу. В такую погоду на игуане вырастает шерсть, а енот вместо различного барахла полощет на ветру собственные мозги. Я скажу тебе больше: в такую погоду само мироздание ропщет против своего Создателя и плачет градинами размером с голову недоноска вроде тебя. Когда мой дед, Эйзекайя Вашингтон Курли…

От этих слов, вроде как услышанных Мэгги, ее улыбка стала еще ярче. Она повела носом — Иисус! если бы молодые американки увидели в телевизоре, как она повела носом, они все принялись бы по малейшему поводу водить туда-сюда носом, клянусь годовым бюджетом США.

— Катарина! — сказала Мэгги. — А не готов ли пунш?

При этих словах по аудитории прошла легкая дрожь, подобная океанской зыби, а после того, как Катарина важно кивнула, началось общее движение, напоминающее слабый шторм.

До сих пор мы с вами не заметили, а в дальнейшем как бы не забыли… словом, голос Мэгги стал гораздо мелодичнее, чем раньше. Проблематично даже, сумел бы идентифицировать его, скажем, компьютер ФБР.

Катарина оглянулась в поисках Майка, при этом ее уверенное хозяйское лицо на какое-то мгновение стало беспомощным, и злой человек мог бы этим воспользоваться, да в зале не было таких. Майка также поблизости не было. Тогда Катарина, видимо, в нарушение традиции, сама зажгла спичку и подпалила пунш.

Как он горел! Тут мелькал и голубой болотный фонарик, и зеленоватый свет миражей морского тумана, и рыжий вихор дружелюбного лесного костра, и алые языки пламени ада, и белые искры холодного бенгальского огня. Тревору Каннингему показалось, что он увидел саламандру. Та, была она или ее не было, в свою очередь, уставилась на Тревора: вероятно, он был нечастым явлением в ее огненном мире.

Глава 50. По стаканчику

Пунш, напоминавший жидкий философский камень, разливали по кружкам. Все были увлечены беседой и пуншем. Но если бы кто-то посмотрел в окно, то рассудил бы, что насчет погоды оказался прав мистер Курли, даром что был отсюда за тысячу миль. Кусты и деревья вытянулись под углом к земле, словно расчерчивая прямоугольник окна в косую линейку. Перекрещивая эту линейку, землю сек бледный дождь. Вдалеке вспыхивала и гасла зарница, похожая на огромную неисправную лампу за шторой небес.

В эту минуту рухнули перекрытия на заводе Эванса — предположительно, от дождя и ветра, поскольку управляющий был нерадив и не докладывал старику Эвансу о состоянии оборудования. Пьянчужка Малкин как раз отдыхал на ближнем сеновале, уворачиваясь от водяных струек из дыр в крыше, кутаясь во что попало и пытаясь заснуть. Он видел, как медленно подрубались гниловатые балки, как небольшими фонтанами там и сям вылетали осколки стекла, как косились и падали металлические опоры, как вздымалась бетонная пыль. Пьянчужку Малкина поразила почти полная бесшумность происходящего — а ведь звук для человека является сигналом опасности, так вот, в относительной тишине это разрушение происходило как должное, будто так и было надо. Малкин снова и снова рассказывал впоследствии об увиденном и стоявшем за ним Смысле — за стакан и просто так, бескорыстно, сам подрывая собственные расценки.